Друг мой Мишка

Первое, что приходит в голову, когда вспоминаю Мишку: как же воняло из его пасти! Невообразимо смердело, будто мы всем посёлком хоронили здесь своих мертвецов. Даже в тёплый день его дыхание поднималось над мордой облаком зловонного пара. 

Он появляется ниоткуда, подходит вплотную, смотрит в сторону, изображает полное безразличие. Я пытаюсь отойти, он подходит опять, прижимается чёрным мохнатым боком к моим ногам и продолжает безучастно смотреть вдаль.

— Мишка, отстань, — говорю я и делаю ещё шаг в сторону, понимая, что это бесполезно: не отстанет.

Мишка поворачивает косматую башку, внимательно смотрит мне в глаза, широко раззевает пасть, обнажая сильно стёршиеся клыки и протяжно, с взвизгом, зевает, обдавая меня смрадным облаком. Чихая и кашляя, я сдаюсь, сажусь перед ним на корточки, дышу ртом, притягиваю Мишку к себе за шею и глажу львиную гриву, нахожу в ней и щекочу маленькие треугольные уши. Он пару минут делает вид, что из последних сил терпит мои телячьи нежности, потом зевает ещё раз, заставляя меня отшатнуться, и гарцует прочь в неизвестном направлении.

Они с Лидкой достались нам вместе с домом, который мы купили полтора года назад. Бывший хозяин объяснил, что Лидка — мишкина дочь. Теперь у нас есть все основания полагать, что ещё и любовница.

Когда мама увидела Мишку впервые, чуть было не передумала дом покупать.

— Мы ж такого телёнка не прокормим!

— Да нет, с этим проблем не будет. Он почти на подножном корме живёт, — успокоил бывший хозяин. И не обманул.

Наш дом стоит над обрывом. Своего забора нет. Только соседские — слева и сзади. Внизу, почти до самого горизонта — заросли тальника. Где-то среди них заледеневшей змеёй спит узкая протока реки Яна. Копошатся полярные совы и носятся ошалевшие от страха зайцы. Вдоль обрыва тянется тропинка, по которой я хожу в школу.

Иду и слушаю тишину за спиной. Рано или поздно она разобьётся мерным “тыг-дым, тыг-дым”. Это Мишка торопится меня провожать. Тут главное вовремя сделать резкий шаг вправо, прижаться к забору. Иначе придётся лететь кубарем, ломая тальник по дороге. Мишка весит не меньше меня, а прёт как лось, строго по прямой, не видит препятствий и очень любит игру “уронялки”. Вот он пронёсся мимо, высоко вскидывая гривастую голову. Метрах в десяти резко притормаживает — из под когтей вихрится снег — становится поперёк пути. Внимательно смотрит по сторонам, ожидая нашествия кровожадных и враждебных ко мне орд. Не дожидается, вздыхает, поворачивается и трусит впереди, подметая передо мной тропинку густой метлой хвоста. Доводит до дороги, дожидается, пока я её перейду, поворачивается и уходит. Мы никогда не знаем, когда он появится вновь. Но что он будет на месте в случае надобности — в этом мы уверены.

Соседка слева, пожилая добродушная якутка, держит в своём доме картёжный притон. По субботним вечерам собираются там персонажи разных национальностей, но сходной биографии. Биографией у них обычно всё тело разрисовано. Время от времени кто-нибудь, проигравшись в пух, бредёт угрюмо мимо нашего двора. Или наоборот, весь такой фартовый и понтовый, но всё равно — мимо нас, мимо того места, где должны быть забор с воротами. Лидка несётся к нему, в последний момент цепь-предательница делает ей удушающий приём. Поперхнувшись, Лидка падает в снег, тут же вскакивает на задние лапы и неистово орёт на путника.

Обычно они вздрагивают от неожиданности, глухо матерятся и торопливо шагают прочь. К иным, наоборот, приходит охота покуражиться. Оценив крепость цепи, они подходят на минимальное, но безопасное расстояние, начинают размахивать руками, орать Лидке в ответ. Большинство почему-то гавкает. 

Мы с мамой прилипаем к окну, не включая свет, и ждём кульминации. Мишка выныривает из темноты за спиной развоевавшегся героя, садится в метре от него, ждёт немного, с интересом прислушивается к их с Лидкой диалогу. Потом, заскучав, делает молниеносный рывок и отхватывает кусок штанины. Иногда прихватывает и мяса с ляжки, но не сильно, и уж точно не со зла. Делает он всё это молча, потом садится и укладывает откушенный кусок ткани перед собой на снег. 

Незадачливый Аника-воин с ужасом оборачивается и видит перед собой чёрного гривастого демона. Мишка зевает, обдавая его адским ароматом. И тогда недавний герой делает очередную ошибку. Он отшатывается от Мишки и делает шаг назад, подставляя ягодицы вконец рассвирипевшей Лидке. Очередная порция боли наконец приводит его в чувство, потерпевший вырывается из лидкиных челюстей и скатывается под обрыв. По колено в снегу он бредёт по низу, подвывая от пережитого ужаса и боли. Мишка сопровождает его по верху, почти до самой дороги, глухо рыча.

На наше счастье, их правилами запрещено приходить в притон с огнестрелом. А почему никто не вернулся, залечив раны, чтобы посчитаться — я не знаю. Может, биография не позволяет?

* * *

Кур своих мы рубим, когда выпадает первый снег, где-то в конце сентября. Потому что вот-вот начнутся морозы, на которые наш курятник не рассчитан. Куры у нас так себе, не товарные. Почему-то у мамы не получается их хорошенько откормить. Но уж какие есть. В нашем хозяйстве и мышь — скотина.

Я захожу в курятник, хватаю первую попавшуюся, выношу во двор, к плахе. Беру курицу как надо, левой рукой за обе ноги. Курица послушно вытягивает шею и мостит её на плахе. Немигающий глаз смотрит на меня: “Так удобно будет?”.

— Удобно, удобно, — шепчу я, беру топорик в правую руку и быстро тюкаю в середину вытянутой шеи. 

Голова отлетает в сторону, курица несколько раз взмахивает крыльями, при каждом взмахе из горла мощными толчками льётся чёрная кровь. Я обматываю когтистые лапы проволокой и вешаю тушку на перекладину, чтобы откапалась. Иду за следующей.

В какой-то момент оказывается, что Мишка уже рядом. Лежит в сторонке и смотрит, по обыкновению в сторону, будто мы ему не интересны. Но на каждый тюк топора косит глазом, конечно. 

Как-то раз тюкнул я неудачно, шея не разрубилась. Голова повисла, как на надломленной ветке. Хуже того, курица вырвалась из моей руки и, остервенело колотя крыльями, понеслась по двору, орошая всё вокруг чёрными каплями. Голова её, оброненная набок, изумлённо разглядывала мир, перевёрнутый вверх ногами.

Мишка настиг её одним прыжком, приложил лапой так, что кровь вытекла вся и сразу, деликатно ухватил зубами за краешек крыла, принёс и положил передо мной, а сам опять отошёл в сторону и улёгся на снег.

— Молодец, Мишка, умница! Иди, поглажу, — расщедрился я.

Он не заставил себя уговаривать, подошёл, погладился и неспешно, как всегда, удалился.

А наутро, выйдя из дома, я увидел, что Мишка уже тут. Сидит перед крыльцом и улыбается во всю пасть. А у меня под ногами лежит откормленная огромная пеструшка, каких у нас сроду не бывало. Лежит и ещё подрагивает крыльями.

— Мишка, идиот! Ты что творишь! — заорал я так, что Лидка пулей улетела в свою конуру, а мама выскочила на крыльцо с неизменной кружкой чая в руках и сигаретой во рту.

Увидев,что произошло, она выронила сигарету и заорала вслед за мной:

— Мишка! Дурак! Тебя же пристрелят! Где ты это взял?

Улыбка сползла с мишкиных губ, он отскочил в сторону, с недоверием глядя на нас. Мы продолжали орать. Он склонил голову и пошёл со двора прочь, время от времени оглядываясь: не шутим ли мы?

На следующий день, возвращаясь из школы и подходя к дому, я услышал, что у нас там какие-то Содом с Гоморрой. Лидка неистовствовала на своей цепи и сквозь её лай изредка прорывался чей-то мужской голос. Что он говорил, я понять не мог, но сердит он был безмерно. Я ускорил шаг. Уже входя во двор увидел, что мама сидит на завалинке в своём шушуне, курит и пьёт чай. Перед ней, спиной ко мне стоит какой-то мужик с двустволкой-вертикалкой в руке. Лидка рвётся к нему, хрипя на цепи. Как раз в тот момент, когда я увидел эту сцену, мужик поднял руку с ружьём и шарахнул из обоих стволов в воздух. Лидка, взвизгнув от страха, метнулась в конуру и затихла. А я узнал дядю Толю.

— Дядя Толя, вы чего? — спросил я, чувствуя, как голос прерывается и хочет соскочить на предательский дискант.

— О, Андрюха, привет! — спокойно ответил мне дядя Толя и протянул руку.

Поздоровались. Дядя Толя сел рядом с мамой, прислонив ружьё к завалинке. Тоже закурил. Эх, а как мне захотелось хорошей затяжки! Такой, чтобы слёзы из глаз. И сигареты есть, в кармане. Но нельзя: мама делает вид, что не знает.

— Что случилось-то? — опять спросил я.

— Да вот, смотри, — ответил дядя Толя, показывая рукой мне за спину. А другой рукой опять потянулся к ружью.

“Не заряжено”, — машинально подумал я и обернулся. Во двор входил Мишка, гордо волоча перед собой здоровенную свиную ногу. Подволок ко мне, выпустил из пасти и сел, подставляя бок и гриву: “Гладь!”

Я не стал гладить. Вместо этого мы втроём сложили для него все нехорошие слова в неисчислимых комбинациях. Мы орали и размахивали руками перед его носом как те дуркующие картёжники. Дядя Толя, по счастью, в азарте забыл про ружьё. Лидка выскочила из конуры и носилась между нами, не решаясь даже тявкнуть. На всякий случай виляла хвостом и пригибала голову: не виноватая я!

Мишка оторопел и подался назад. Потом вскочил, рыкнул на близко подошедшего дядю Толю, развернулся и умчался под обрыв, в тальник.

— Ты где так лаяться научился? — спросила меня мама. И я не знал, что ответить. Стоял, задыхаясь, и смотрел на неё. Потом взял злосчастную свиную ногу и пошёл в дом отмывать её от мишкиных слюней, чтобы вернуть дяде Толе. Слышал как на улице мама о чём-то весело переговаривается с ним, иногда срываясь на хохот.

* * *

А Мишка пропал. Прошла неделя, другая, третья. Окончательно наступила ночь. Пришли морозы, взялись за дело яростно, сразу принесли с собой густо-молочный туман. О Мишке не было ни слуху, ни духу.

Я шёл из школы, переходил дорогу. Справа в туманном месиве появились мутно-жёлтые огоньки фар. Ко мне приближался, судя по треску и дребезжанию, какой-то из наших местных раздолбанных ГАЗонов. Я остановился по поселковой привычке знать, кто куда едет и зачем. Ну, и поздороваться. Стоял и смотрел, а огоньки всё приближались. В какой-то момент я понял, что стою как раз посередине, между ними. И наконец-то расслышал жалобный визг. Грузовик явно хотел затормозить и не мог. Грохоча кузовом, всеми своими дифференциалами и прочими кишками, ГАЗон нёсся прямо на меня. А я как будто примёрз к дороге, стоял, смотрел и не мог сделать ни шагу. Вот из тумана вынырнула кабина. Похоже, Мансур на своей “хозяюшке” куда-то едет. Куда — уже не узнаю. Глупо.

И тут боковым зрением, самым его краешком, я увидел тень, чёрным росчерком метнувшуюся ко мне справа. И почувствовал удар по лопаткам и полетел носом вперёд, в придорожную канаву, не умея выставить перед собой руки. И зарываясь лицом в снег, продолжал слышать непереносимый металлический скрежет грузовика, от которого ныли зубы. А потом раздался отчаянный визг. И всё стихло.

Выкопавшись из снега, я обернулся. ГАЗон стоял метрах в пятнадцати и молчал, уткнувшись носом в канаву. А между мной и грузовиком чёрным пятном лежал Мишка. Из кабины грузовика вылез Мансур. Напяливая на ходу тулупчик, побежал ко мне.

— Живой, шайтан? Живой! Эх, железяка ёбаная! — проорал он машине.

Я прошёл мимо него, склонился над Мишкой. Он был жив. Смотрел на меня строгим взглядом: “Живой, шайтан? То-то же!” Под его задними лапами растеклась лужа мочи вперемешку с кровью. Подошёл Мансур:

— Ай-ай, какой пёс хороший! — И опять машине: -Ты что наделала, тварь? Смотри, какого кобеля угробила!

— Замолчи, — тихо сказал я и наклонился над Мишкой. Он попытался поднять голову, кажется, даже захотел встать на лапы, но остался лежать, только остро взвизгнул от боли.

— Не жилец, — деловито сказал Мансур. 

— Замолчи, — еле слышно повторил я. Он понял.

— Ну ладно, я тогда, это, в СМУ пойду, буксир брать. Видишь, какое дело. Но главное — ты живой! Вот бы сейчас…

Я молчал. Мансур махнул рукой и ушёл. Идти ему километра три по морозному туману. Не позавидуешь. 

Я подошёл к грузовику, открыл борт, заглянул в кузов. Увидел лист металла с пробитыми по краям отверстиями. Примерно метр на полтора. То, что нужно. Порылся ещё немного и отыскал моток проволоки. Повозился и изготовил какое-то подобие саней. Подтащил их к Мишке. Потом очень осторожно, по сантиметру, взгромоздил его тушу на лист. Знал, что так делать нельзя, но что нужно и можно делать — не знал. Мишка терпел, хотя иногда и взвизгивал, когда не было сил терпеть. Иногда он, кажется, терял сознание. Я ждал, боясь, что — всё. Но нет, он опять открывал глаза и пытался мне улыбнуться.

Ухватившись за проволоку, я потащил сани к дому. Идти недалеко, но тропинка узкая, да и снег утоптан неровно, всё в ухабах. Мишка уже не визжал, а только скулил на каждой кочке. Добирались полчаса, а утром я этот путь прошёл за пять минут.

Затащил свои сани во двор. Лидка кинулась к нам, завиляла было хвостом, потом ткнулась носом в Мишку. Он коротко рыкнул на неё. Живой. Лидка непонимающими глазами посмотрела на меня. Ещё раз махнула хвостом, совсем несмело.

Из дома выскочила мама, подбежала к нам, кутаясь в шушун.

— Что?

— Вот, — показал я рукой. — Надо из-под него лист вытащить. На железе-то, наверное, совсем…

— Да.

Мама наклонилась над Мишкой, взяла было его за голову, но тут же отпустила, вскрикнув. Я увидел, что язык мишкин вывалился из пасти и напрочь примёрз к металлу.

— Где твой чай?

Мама протянула кружку мне, потом отдёрнула руку, сама стала лить горячее на мишкин язык, осторожно отнимая его от металла. Получилось. Мама приподняла мишкину кудлатую башку, я осторожно вытащил из-под него лист. Оказалось, что у меня текут слёзы. Они намерзают на ресницы и не дают ничего рассмотреть толком.

— Что теперь?

— Я не знаю.

Мишка лежал в снегу, распластавшись на боку. Грудь его нечасто вздымалась, задние лапы лежали недвижно, передними он время от времени пытался шевелить. Я сел перед ним на корточки, ухватился руками за гриву. И почувствовал, что он еле заметно пытается убрать голову, как будто отталкивает мои руки головой. Я вытер слёзы и посмотрел ему в глаза.

— Мам, он сказать что-то хочет.

Мама тоже всмотрелась в его глаза. Потом встала и ушла в дом. Вернулась и протянула мне мой старенький раздолбанный дробовичок шестнадцатого калибра. Я разломил ружьё. Заряжено. Вынул патрон. Синяя гильза. В такие я набиваю картечь. Годится. Зарядил опять. Глаза высохли окончательно.

Поднялся на ноги, стоял перед ним, опустив ствол в землю. Он часто задышал, внимательно глядя мне в лицо. Я не шевелился. Тогда он протянул переднюю лапу к моей ноге и настойчиво толкнул. Я вставил ствол в маленькое треугольное ухо и спустил курок. Ногами почувствовал, как картечь, пробив мишкину голову, гулко уткнулась в мерзлоту.

Лидка загремела цепью к тому месту, где должны быть забор и ворота. Подняла голову к небу и завыла. Я тоже поднял голову и увидел, что туман рассеялся. Но чёрное небо не сумело забрызгаться звёздами. Потому что к нему уже прильнул своей шерстью гигантский зверь, и тёрся, и гладился об него, и, наверное, даже катался по нему спиной, повизгивая от нехитрого своего наслаждения.

И от этой ласки небо всё высветилось неоном сияния. Сначала раскрылся зелёно-синий купол, а потом побежали по нему ярко-алые дорожки, прямые, извилистые, и даже замкнутые во имя Мёбиуса. Дорожки постоянно убегали от своего начала, но никогда не заканчивались.

— Ну, и что оно хочет мне сказать? — спросил я у мамы.

— Неужто непонятно? Видишь, сколько в мире дорог? Одна из них — твоя. Ты будешь идти по ней день за днём, и год за годом. И то, что останется за спиной, ты будешь забывать. У тебя появятся новые друзья и новые заботы. А этот сегодняшний кошмар растворится, уйдёт из памяти. Обязательно. И пусть это случится поскорей.

* * *

Так и случилось. Вернее, почти так. Я продолжал идти своей дорогой. Мимо проносились города и целые страны. Я то шёл в горку, то катился вниз. Пока карабкался наверх — у меня появлялись друзья, женщины. Некоторые женщины оставались и дарили мне детей. Потом моя дорожка устремлялась вниз, друзья брали под руку моих жён, и они уходили вместе, успокаивая хнычущих младенцев. Они ещё не успевали скрыться за поворотами своих личных дорог, а я уже забывал их имена и даже лица.

Судя по моему нынешнему одиночеству, я опять спускаюсь с горы. Судя по кромешности одиночества — спускаюсь давно. Но меня это не интересует, я боюсь только, что впереди может оказаться ещё один подъём. Нет, лучше я буду брести вот так, один, наклонив голову вперёд и глядя под ноги. Голова полна мыслей, но все они ничего не значат, ни одна не вытекает из другой. Думать такие мысли — одно удовольствие. 

Вокруг меня — тишина и покой. Но вдруг тишина лопается, и за моей спиной — “тыг-дым, тыг-дым”! Неосознанным движением я делаю резкий шаг вправо, пугая встречных прохожих. И тут же прихожу в себя: опять почудилось.

Успокаиваю расходившееся сердце, положив руку на грудь. Потом беззлобно грожу небу-обманщику кулаком. И плетусь дальше, изредка шаркая ногами. И не замечаю, как указательный палец правой руки всё нажимает и нажимает на невидимый курок.

---