Слишком много страха для такого крошечного клочка земли. Надо бы всем собравшимся прекратить бояться. Успокоиться.
Да Бог с ними, со всеми. Только бы мой Ричи перестал так унизительно дрожать. Уши свои доберманьи прижал чуть не к самым лопаткам. Скукожился весь, спину в дугу гнёт. Был бы хвост — между ног бы зажал. И дрожит. Мелко-мелко дрожит. Перестань, Ричи!
А они, глупые, его боятся. Это хорошо, это мне нравится. Вокруг меня — свободное пространство. Круг с радиусом в длину поводка.
Его, конечно, трамваи сильно беспокоят. Он их никогда не любил. Тренькают, искрами сыпят, гремят и скрипят. Обычно. Сейчас — нет, конечно.
Время от времени Ричи вдруг нюхнёт шумно рельс перед собой, фыркнет от метало-масляной вони, вздумает присесть, но тут же вскочит, дёрнется вперёд: “Пошли, хозяин!”.
Но я поводок крепко держу, не вырвешь. И никуда отсюда не пойду. Хватит, отбоялся.
На Свитера смотреть жалко. Хуже Ричи. Вдавил телефон себе в ухо и кружится на месте. Четыре шага в моём направлении, разворот, четыре шага обратно. Губы дрожат, говорить даже не пробует, только слушает. А рассказывает ему телефон что-то или молчит — я не знаю.
Вдруг Фуражка немного в сторону Ричи подался. На метр, не больше. Ричи мгновенно перестал дрожать и превратился в монумент. Как на выставке стоит. Хоть сейчас на обложки каталогов. Задние лапы — на нужный угол. Уши торчком. Взгляд строго вперёд, мимо Фуражки и трамваев. Шоколадная шерсть усыпана питерской моросью, серебрится в жёлтом свете фонарей. Красавец. Стоит и, вроде бы, ухом не ведёт. Только верхнюю губу ощерил. Мол, смотри, у меня тут есть, чем тебя уработать. И где-то в горле у него рык начинается, пока чуть слышный, но Фуражка всё понимает и беспомощно смотрит на меня. Я всем своим видом показываю, что ничем помочь не могу, разбирайтесь сами.
Халат ойкает и кричит Фуражке:
— Ну что вы, в самом деле! Сейчас уже приедут. Десять минут не можете подождать, что ли? Торопитесь куда-то?
Сама на месте стоит, конечно. И это мне нравится больше всего. Они любят панибратские прикосновения всякие. Запястье подержать. Шею пальцами потрогать. А пальцы у неё наверняка холодные и от страха липкие. Бр-р-р. В глаза мне станет заглядывать. И как там? Что видно?
Свитер попытался чего-то вякнуть в телефон. Не вышло, только всхлипнул жалобно. Опять заслушался, шаги отмеряя. Четыре. Кру-у-угом. Четыре… От багажника к капоту, кру-у-у-угом…
Трамваи столпились, делают вид, что равнодушные, просто мимо проползали. А сами — из каждого запотевшего окошка, в сто глаз.
Тут по мелочи — лобовое под замену да капот подрихтовать-покрасить.
Ещё одна машина подъехала. Фургончик такой старенький, невзрачненький. Из него Пальтишко выкарабкался. С сачком, с пистолетом. Ты бы ещё огнемёт прихватил, чтоб не так страшно было. Я надеюсь, ампулы? Ведь зачем же не ампулы сейчас? И так всё вокруг меня уже липкое.
Свитеру, конечно, всех страшнее. Прикидывает, сколько лет, сколько зим. Да много, чего уж там. Тем более — на пешеходном переходе.
Ричи посмотрел на Пальтишко внимательно, вздохнул. Ко мне подошёл. Халат опять ойкнула тоненько и зачем-то ещё шажок назад сделала. Ричи ко мне склонился, понюхал, лизнул липкое. Всхлипнул. На Пальтишко пристально взглянул. И снова задрожал. Весь. Каждой клеточкой. Лапы ходуном ходят, по бокам рябь бегает. Теперь уже плачет. Подвывает, подскуливает так тихонечко. Понял, умница моя…
Да ладно тебе, дружище! Ампула, я уверен. Это ведь не больно. Ты просто перестанешь бояться. Станешь бесстрашным, совсем как я теперь.
