В пустыне Гоби мной играли дети…
из песни “Пропал” группы “АукцЫон”
Не успел самолёт как следует притереться колёсами к посадочной, а Серёга уже эсэмэсит Падишаху: “Приземлились”. И тут же получает ответ: “Дуй в офис, Серджиком-бай! Наш герой!”. Серёга понимает: вот оно! Случилось, произошло, состоялось. Он возвращается триумфатором.
Он блаженно улыбается на всём своём долгом пути от кресла в самолёте, по ковролину терминала, через “границу”, у багажной ленты, на аэропортовом паркинге. Он плюхается за руль своей зверюги и продолжает лыбиться, вполне идиотически. Он выезжает из паркинга и… вот ведь странное дело! Он не едет на ЗСД, чтоб поскорее добраться до офиса. Он тянет время.
Долгожданный триумф — интересная штука. Когда он наконец-то становится неотвратимым, его хочется немножко отодвинуть в будущее, совсем ненадолго. Потому что ясно ведь: триумф случится и пройдёт почти мгновенно, а внутри, на месте многолетнего ожидания, останется одна лишь воющая пустота, которую совсем не просто будет вновь наполнить.
Зато этот, текущий, настоящий момент, момент неизбежности скорого праздника — это вершина и апофеоз, его нужно длить как можно дольше. Остановись, мгновенье! Где мой Мефистофель?
Он плетётся по городу, собирает все светофоры и хочет расцеловать каждый из них, сияющий красным. Однако офис всё равно приближается, и вот уже буквально…
В последний момент Серёга выдумывает ещё один трюк. Сворачивает на Льва Толстого, кое-как находит место и паркуется в сотне метров от “Буше”. Заходит внутрь и чуть не теряет сознания от хлебного аромата. Почти брызгая слюной приказывает нарезать себе половинку ржаного с тыквенными семечками. Хватает пакет в обнимку, бежит в соседний мини-маркет. И там ему везёт, да что ж такое-то?! Селёдочные тельца крупны, упруги и будоражаще брюхаты. Берёт две, тут же вспоминает, что масло — да, есть, вот оно, на прилавке слева. Украинское, сыродавленное, в плоской бутылке, любимое. Пару луковиц, нет, больше не надо, спасибо. Замирает перед стеллажом с алкоголем. У Падишаха, разумеется, есть. Но хочется, чтоб своё. Почему? Не важно! Вот эту подайте. Да, ноль-семь. Нет, классическую. Не надо нам мягких, оригинальных, процеженных сквозь кедры и женьшень. Классика. Рахманинов, второй концерт. Да, картой. Наличных нет совсем, кроме этих вот пластиковых, с прозрачными окошками. Сингапурские. Не видели никогда? Возьмите себе. Возьмите, возьмите, не стесняйтесь. Почти месяц. Да, соскучился ужасно. Все эти лобстеры-креветки, они, знаете, хороши, но вот здесь уже сидят. Спасибо. И вам!
Ну всё. Дальше тянуть не получается. Серёга любовно укладывает пакеты с добычей на пол перед пассажирским сиденьем и ведёт свою шхуну к офису. Плавно швартуется на своём месте, рядом с падишаховской “Аккурой”, берёт пакеты и саквояж (чемодан оставляет в багажнике, конечно), поднимается по крыльцу. Новый охранник, приходится отыскивать и предъявлять пропуск. Ну, ничего, быстро познакомимся. Серёга поднимается по лестнице на второй, идёт в боссовский закуток.
Лиля — в своём репертуаре, как проститутка. Где она только находит такие цвета и фасоны? Улыбается то ли смущённо, то ли удивлённо, будто не ожидала его увидеть. Будто он не из Сингапура, а из Аида, и не через месяц, а двадцать лет спустя. Серёга подмигивает: “Презент чуть позже, ладно? Тебе понравится!” и заходит в кабинет.
Он вываливается из кабинета через одиннадцать с половиной минут. Он не дышит, а хрипит. Кровь булькает в горле, грохочет в левом виске, колотится даже в кончики пальцев, хочет вытечь по капле из каждой поры. Серёга дико озирается по сторонам, ничего не видя.
— Капец… — говорит Лиля, ничего более не умеющая говорить.
— Серджиком-бай! Пакеты забыл, свет очей моих! — толкает его в спину из кабинета.
Серёга чуть поворачивает голову назад, на звук, но, кажется, совсем не понимает сказанного. Подмигивает Лиле, не умеет разлепить мигнувших век и, оставив лицо перекошенным, спускается вниз. Охранник перегораживает ему дорогу:
— Ваш пропуск сдайте, пожалуйста.
Беспрекословно. Сейчас главное — в берлогу. Он только ранен, не убит. В берлогу, зализать раны. Всё будет, всё ещё будет. Ну что ж ты так, Мефистофель! Серёга замечает на стойке перед охранником бутылку воды. Газированная. Ладно, сойдёт. Охранник не возражает. Серёга спускается с крыльца, упирается левой рукой в багажник машины, наклоняется вперёд и выливает воду себе на голову. Отряхивается по-собачьи, выпрямляется. Уф. Можно дышать. Вода стекает с мокрых волос за воротник. Садится в машину. Заводит, устанавливает вентилятор на максимальный обдув. Сидит, бездумно глядя перед собой. Сейчас, сейчас, ещё пару минут.
Стучат в окошко. Серёга опускает стекло.
— Капец… — говорит Лиля, протягивая ему пакеты.
Серёга берёт у неё пакеты и ставит их на пол перед пассажирским сиденьем. Поворачивает лицо к Лиле. Она протягивает руку, гладит по щеке. Отдёргивает руку и взбегает по крыльцу. Серёга чувствует, что пора. Скорее, в берлогу!
Но это Питер, детка. Светофоры как сговорились, сияют красным в ожидании объятий и поцелуев. Серёга рычит на них, светофоры обиженно отшатываются, включают зелёный, но ехать всё равно некуда: стоим плотно, семь баллов под килем. Кое-как доползли до Мужества и встали наглухо. Авария на кольце, расплескало бампера и стёкла по всем полосам. Суетятся медики, тащат носилки, и не одни. Значит, кровища.
“Надолго это всё, ох, надолго,” — Серёга начинает теребить радио, переключает с канала на канал и каждый раз глухо матерится. Из динамиков сырой тырсой, перегнившим торфом вперемежку с крысиным дерьмом сыпятся всяческие “отели Калифорния, розовые розы, леди ин рэ-э-э-эд”…
— Да когда ж вас уже стошнит?! Сколько можно жрать это говно окаменелое!
Серёга орёт прямо в монитор на приборной доске, но тот не обращает внимания, продолжает жизнерадостно светиться неоново-синим с серебром: «,Ах какая женщина, кака-а-а-ая женщина… Мне б таку-у-у-у-ую!”.
Серёга вспоминает про свой айфон, снимает блокировку. Глаз тут же схватывает текст целиком: “Дуй в офис, Серджиком-бай! Наш герой!”. Взвыв, Серёга жмёт на кнопку, потом на экран, рискуя его продавить, находит нужное приложение, открывает “Избранное”, нажимает “Перемешать треки”, зажмуривает глаза, вслепую елозит пальцем вверх-вниз по экрану, нажимает по центру.
Хей-хо! Ему опять везёт! “Будем жить!” — вопит Серёга, услышав первые аккорды, а через несколько секунд уже подпевает, зачем-то старательно грассируя вопреки оригиналу:
— Аму-у-у-р-р-р, аму-у-у-р-р-р, — и дальше, уже колотя руками по рулю: — Алле волен нур дишь цэмэн!
Рожу он корчит максимально зверскую, линдеманновскую, голос уводит в низы, Тиллю даже недоступные, ему становится безумно весело, так весело, что из глаз брызжут слёзы:
— Аму-у-у-р-р-р, аму-у-у-р-р-р, ам эндэ… гефанген цвишен дайнэн цэнэн!
В экстазе мотая головой вперёд-назад и из стороны в сторону, он вдруг замечает слева светлое пятно. С трудом фокусирует взгляд и понимает, что это — лицо. Обычное такое офисно-планктонное лицо, сидит за рулём праворукого розового “Фита” и с весёлым изумлением разглядывает, как он беснуется внутри зверюги.
Серёга смущается, отворачивается от “Фита” и смотрит вперёд. Не сразу осознаёт, что дорога перед ним уже почти свободна. Зато как только до него доходит, он “давит тапку в пол”, уносится по кольцу и вправо, на Тореза. Зверюга благодарно урчит, шахматит по полосам, как не очень-то и позволено. Но сегодня нужно именно так, им обоим. Серёга чувствует полное единение с агрегатом и советует светофорам не баловать. Они покорны, так что Серёга за пару минут долетает до перекрёстка со Светланой, поворачивает направо и лихо входит в карман к своему дому. Нажимает кнопку на брелоке, шлагбаум поспешно поднимается. Серёга въезжает на парковку и удивлённо крутит головой. Он никогда не видел парковку такой пустой, буквально пяток машин на три десятка мест. Ну, всё правильно: он же никогда не приезжал домой так рано в будний день. “Аму-у-у-р-р-р, аму-у-у-р-р-р,” — мурлычет Серёга и паркуется прямо напротив своего парадного.
Глушит двигатель и сидит, прислушиваясь, как пощёлкивает турбина и побулькивает что-то в зверюгиных кишочках. Это была хорошая гонка, хоть и скоротечная. Ему хватило, чтобы ощутить свою силу. Она есть, эта сила, и Падишах, сука, не в те ворота ломанулся. И где ты только набрался этого восточного китча, Семён Владимирович? Серджиком-бай ещё покажет свет глаз твоих, падло. Ослепнешь, гнида. Да, вот только чуть передохнуть, буквально денёк. Выспаться, киношек посмотреть. Что он, один раз вспахав эту поляну, не пройдётся по ней ещё разок, с грабельками?
— Легко, — констатирует Серёга, — И команду соберу. У него же и уведу. Вместе с Лилей. Мне секретутка нужнее будет.
Решив этот наиважнейший пункт, Серёга собирается выходить из машины, как вдруг слева к ней соседится розовый “Фит”. И не просто соседится, а очень близко, так, что дверь и не открыть.
“Ну етит же твою мать”, — сокрушается Серёга, секунду раздумывает над самым эргономичным решением конфликта и выбирает выход через пассажирскую дверь. Он тянется через салон, открывает её и вновь выпрямляется в кресле. По пути с большим удовлетворением обнаруживает пакеты на полу. Совсем забыл о них, а праздник-то продолжается! Серёга переносит правую ногу через рычаг коробки передач и слышит удар слева. Он поворачивается на звук и видит то самое лицо. Лицо уставилось на его левую переднюю дверь и стремительно белеет. “Капец!” — слышит Серёга. И тут его взрывает изнутри. Он выскакивает через правую дверь, обегает машину вокруг и орёт, уже не тиллевским басом, а фальцетом, почти как ранний младший Пресняков. Он размахивает руками, тыча в пустые парковочные места, и нелестно характеризует собеседницу. Начинает с овцы, продолжает тремя “ко”. Коза, корова и кобыла смотрит на него, хлопая ресницами и хватая ртом воздух. Наконец, у неё получается выдавить жалкое:
— Ну давайте гайцов звать. Не кричите только, пожалуйста…
Она отводит правую руку назад, указывая туда где в парке Сосновка, прямо за её спиной, через дорогу, в деревьях спряталось отделение ДПС. Серёга спотыкается и смотрит, но не на руку, а на грудь, которая с нахальной отчётливостью проявилась под футболкой из-под расстёгнутой толстовки. Он с усилием отводит взгляд, смотрит на пострадавшую дверь. Проводит пальцем по небольшой вмятине, видит царапину с пол-мизинца длиной, проступившую шпаклёвку. Опять смущается:
— Да нет, не нужно звать никого. Пол-дня тут с ними убьём. А оно того не стоит. И не с такими травмами живут. Да, зверюга?!
Он похлопывает машину по крыше, старательно отворачиваясь от корово-овцы с мокрыми ресницами.
— Ой, правда?! А у меня тоже сегодня денёк, — всхлипывает у него за спиной. — Но вы же потратитесь на ремонт! Вы мне скажите, сколько, я заплачу. Только не сегодня, если можно. Сегодня у меня…
— Девушка, ну всё. Инцидент исчерпан. Согласие есть продукт непротивления сторон, — он криво ухмыляется. — Давайте, удачи вам.
Она кивает, отворачивается и идёт в его парадное, на втором же шаге спотыкается и чуть не ломает каблук вместе с лодыжкой. Оглядывается на Серёгу, смущённо улыбается и наконец скрывается за дверью.
“А ничего такая!” — бормочет Серёга, — “Я бы вдул”. Тут же одёргивает себя: “Залепи дуло, стеклодув фигов!” и лезет в багажник за чемоданом. Опять не торопится, даёт ей шанс успеть уехать на лифте. Не спеша достаёт из салона пакеты, отсоединяет айфон, прячет его в задний карман. Нажимает кнопку на ручке двери, зверюга моргает габаритами. Серёга зачем-то пробует открыть дверь. Нет, заперто. Вздыхает и идёт домой, в берлогу.
Заходит в парадное и понимает, что всё равно поторопился: сегодня на дежурстве Генриетта Михална. Отловила незадачливую девчушку, притянула её к своему консьержскому окошку и теперь неторопливо высасывает из неё соки настойчивыми вопросами о том, что ни одного консьержа сроду не касалось.
Серёга невозмутимо катит чемодан мимо. Колёсики тренькают на стыках напольной плитки.
— Здравствуйте, Серёженька, — ещё сильнее возбуждается Генриетта Михална, — С возвращеньицем! Как попутешествовали? Подождите, Клавочка, подождите. Вы ещё не знакомы с Серёженькой? Он у нас такой замечательный!
Серёга углом рта бормочет “Здрассссти”, но упрямо катит чемодан к лифту, твёрдо жмёт на кнопку. Двери услужливо распахиваются.
— Ой, меня подождите, пожалуйста! — Клавочка вырывается из консьержкиных тенёт и мухой влетает в лифт. Двери закрываются.
Генриетта Михална обиженно шевелит губами, откидывается на спинку раздолбанного кресла. Невидящим глазами утыкается в свой телевизор. Он что-то показывает и рассказывает.
Серёга нажимает на кнопку десятого этажа.
— Вам какой? — спрашивает.
— Десятый, — шепчет Клавочка.
Поехали. Лифт, гад, ползёт как росток к солнцу, неощутимо. Опять нужно читать, что “Отис”, что не больше шести взрослых, что нажмите на кнопку для вызова диспетчера. А сквозь все эти полустёртые от долгих взглядов буквы всё равно просвечивает: “Дуй в офис! Наш герой!”
Наконец, лифт вздрагивает, останавливается, проползает ещё несколько миллиметров, тщательно примеряясь, и со скрежетом раздвигает двери.
— Спасибо, — говорит Клавочка, всхлипывает и поворачивает налево.
— Угу, — говорит Серёга и поворачивает направо.
Вот она, берлога, наконец-то! Серёга с особым наслаждением закрывает изнутри дверь на три оборота, зачем-то прислоняется ухом и прислушивается к задверью. Тишина! Ушёл, стало быть, спрятался. Оборачивается и с удовольствием вдыхает запах. Немного застоявшийся за месяц, но именно он, родной запах своего жилья, где нет светофоров, носилок, охранников и даже падишахов. Никто не говорит “капец” и “Серджиком-бай”. Здесь всё так, как им заведено. Ну, не совсем им, конечно…
— Ну да, не мной, — негромко говорит Серёга. — Мышью заведено. А поддерживает кто? Правильно — Серджиком-бай! Что? Мне можно себя как угодно, не хрен скалиться.
Два года назад, когда Мышь ушла, Серёга попросту запил, без затей, в одиночку. Надолго, дней на пять, а то и больше. Очнувшись, поразился, как можно в одиночку устроить такой бедлам в хате. Похмеляться не стал, засучил рукава. Первым делом выбросил всё, что Мышь по себе оставила. Шмотки, фотки, тетрадки и альбомы, какие-то рецепты, прочие бланки со штампами, несколько упаковок противозачаточных, которыми сам дисциплинированно её снабжал. В общем, абсолютно всё, чтобы ничего и никогда, ни даже тенью… Потом навёл чистоту и благолепие. Когда закончил, понял, что сделал всё по ею заведённым правилам, будто думал, что она всё ещё может вернуться и одобрить. Захотел было опять всё разметать, во хтонь обратить, но рука не поднялась. С тех пор поддерживает, периодически забываясь и хвастаясь перед ней вполголоса: “Видишь? Как ты любишь.”
— Так, всё, хватит. Празднику быть!
Серёга оставляет чемодан у двери, идёт на кухню, складывает пакеты на пол перед мойкой. Идёт в комнату, переодевается в домашний адидасовский костюм, возвращается на кухню, вспоминает открыть балкон для воздуха.
Достаёт из пакетов селёдку, хлеб, водку, лук, масло, выкладывает на стол. Водку ставит в холодильник, в дверцу. Из шкафчика над рабочим столом достаёт три металлических рюмки-напёрстка, прячет их в морозилку. Раньше как дурак с водкой так поступал. Достаёт ещё нож и селёдочницу. Аккуратно всё раскладывает на рабочем столе, идёт в ванную и тщательно моет руки. Возвращается, достаёт икеевскую пластиковую разделочную доску: “Хм, подзамызгалась, надо заменить…”.
Наконец, достаёт первую селёдку из пакета, берёт её в левую руку и становится с ней над раковиной, держа на весу. Селёдкина голова — справа, хвост — слева, живот — вниз. Правой рукой берёт нож, подносит к селёдкиному затылку и начинает не торопясь, но твёрдо елозить вперёд-назад. Нож входит легко, лишь на мгновение споткнувшись о хрящ позвонков. Отрезает голову почти полностью, оставляет лишь миллиметров пять-семь селёдкиного горла. Переворачивает селёдку брюхом вверх, головой от себя, вводит кончик ножа ей в анус и медленно ведёт по пузу, от ануса к нижней челюсти. Готово. Тогда осторожно откладывает нож на селёдочницу, берёт правой рукой селёдкину голову и тянет её на себя, вместе с кишками и прочей требухой. Правой ногой открывает дверцу шкафчика, отклячивая зад, выбрасывает голову и кишки в мусорное ведро, которое опростал перед отъездом и заботливо застелил новым мусорным мешком. Теперь только заглядывает селёдке в брюхо и недовольно морщится: “Икра”.
Возвращает потрошёную селёдку в пакет, достаёт вторую, повторяет всё те же манипуляции. На этот раз ура, молоки! И какие! Действительно молочно-белые, по краям — нежно-розовые, ни капли коричневого! Аккуратно достаёт одну полоску за другой (“Ух, какие мясистые!”), укладывает по обеим сторонам селёдочницы. Тушку теперь кладёт на бок, на разделочную доску, отсекает ей хвостовые перья. Опять убирает нож на селёдочницу, залезает указательным пальцем под селёдкину кожу, как за воротник, мягко и настойчиво отрывает её от мяса, миллиметр за миллиметром. Наконец удаётся зацепиться хорошенько и Серёга стаскивает всю кожу чулком с тушки, вместе со спинным плавником. Под плавником, на коротких костях — толстый слой жира. Серёга с наслаждением его обсасывает и даже постанывает от удовольствия. Он знает, что эта маленькая дегустация нисколько не перебьёт его аппетита, а только сильнее его распалит. Жир тает во рту, почти не оставив солёной горечи. “Восхитительная!” — благодарно шепчет Серёга и решает не заморачиваться с костями. Можно было бы, конечно, теперь хорошенько ухватиться за основание селёдкиного хребта и вытянуть его весь, вместе с рёбрами, из тушки, но сегодня хочется, чтоб кости были, и их можно было бы обсасывать, собирая губами прилипшие кусочки плоти.
Серёга кладёт розовое тельце в селёдочницу, предварительно забрав нож в правую руку и быстро нарезает лежащую на боку тушку кусочками в дюйм толщиной. “Манифик!” — хвалит он себя и, как кажется, немножко обращаясь к Мыши. Берёт луковицу, махом высвобождает её из шелухи и нарезает четверть-кольцами. Засыпает селёдочницу луком, как дровами для всесожжения, как индус из Варанаси, словно изголодавшийся по любимому лакомству Серёга. Распечатывает бутылку масла, щедро поливает сверху. Можно возжигать!
Ставит селёдочницу на обеденный стол, убирает непотребство с рабочего стола и из раковины, идёт в ванную, тщательно моет руки. Достаёт из пакета хлеб, укладывает на отдельную тарелку. Подцепляет двумя пальцами пластинку молоков с селёдочницы, укладывает спиралью на овальный кусочек хлеба.
Открывает холодильник, достаёт и откупоривает водку, лезет в морозилку и достаёт один напёрсток. Ставит его, мгновенно запотевший, рядом с селёдочницей, льёт водку (кажется, она аж зашипела, прикоснувшись к ледяному металлу). Берёт в левую руку кусочек хлеба с молоками, в правую — напёрсток. Провозглашает:
— За нас с вами и за хер с ними! Не чокаясь!
Пьёт водку, хорошенько чувствует её стремительно теплеющую горечь на языке, потом откусывает хоро-о-о-о-оший такой кусок хлеба с молоками и слёзы выступают на его глазах. Он, правду сказать, даже побаивался. Что чуда не произойдёт. Шутка ли, месяц трудился печенью компании! Сколько всякой кисло-сладкой дряни пришлось выпить в этом сраном Сингапуре, давясь осточертевшей деликатеснёй и постоянно контролируя себя, чтобы вернуться не с позором, а с триумфом. Побаивался, что этими упражнениями отбил себе все центры наслаждения до нечувствительности.
Ан нет! Организм принял, оценил, расчувствовался и даже требует ещё. Не торопись, родной, сейчас всё будет! Серёга прячет использованный напёрсток обратно в морозилку, достаёт следующий, повторяет манипуляции, но прежде чем выпить, вспоминает о телевизоре на стене, жмёт кнопку пульта. О! Киноканал. То, что нужно. Что там у нас?
Заунывная музыка. Какая-то мрачная большая комната. Стены из больших каменных брусков. Замок, что ли? В комнате стоят несколько кроватей. От койки к койке перебегает священник, католик. Подходит к одной из них, наклоняется, камера надвигается. На постели лежит мальчик, инвалид. Очень инвалид, судя по всему.
— Господь любит тебя!.. — проникновенно говорит священник.
Мальчик внимательно смотрит на него, но молчит, не отвечает. Кажется, не умеет. Зато голос звучит за кадром:
— Любит? Это хорошо. Боюсь представить, что бы со мной было, если бы Он меня ненавидел.
Серёга быстро нажимает красную кнопку на пульте, телевизор гаснет. Серёга выпивает водку, закусывает кусочком селёдкиного тельца. Чудо не повторяется.
Он встаёт из-за стола, идёт в комнату. Уже стемнело (октябрь!), он зажигает свет в комнате, прилипает лицом к окну. Зашоривает глаза ладонями и смотрит на Сосновку, раскинувшуюся чуть не до горизонта. Она тоже смотрит на него. Кого он ей напоминает, интересно, весь такой в проёме окна? Сосновка издаёт белый шум (шъъъъм).
Машин мало. Проезжая под его окнами, машины наступают колесом на что-то пластиковое. Бутылка, небось. Соса-сола какая-нибудь. Обижается и огрызается (хътъ, хътъ, хътъ) на каждую машину. А они едут редко и очень ритмично. Вот и получается шъъъъм, мерно прерываемый этими хътъ: “хътъ — шъъъъм — хътъ — шъъъъм — хътъ — шъъъъм — хътъ”.
Эти звуки что-то ему напоминают, но с открытыми глазами угадать не удаётся. Серёга зажмуривается и внимательно вслушивается.
— Хътъ — шъъъъм — хътъ — шъъъъм — хътъ — шъъъъм — хътъ.
Он ещё не успевает догадаться, назвать по имени, как она уже зазвучала в голове скрипящим старческим голосом, кажется, самого Корней Иваныча. Его старая детская пластинка:
Хътъ - шъъъъм - хътъ - шъъъъм - хътъ - шъъъъм - хътъ.
Мы не заметили жука
- хътъ -
и рамы зимние закрыли
- хътъ -
а он живой
- хътъ -
он жив пока...
— Так вот за кого ты меня принимаешь, бестолочь!? — с изумлением говорит Серёга Сосновке, открывая глаза. Прикладывает ладони рупором к губам и орёт сквозь стекло вместе с Корней Иванычем: — Жюжжит в окне, расправив крылья!
Он так и произносит, с очень мягким, старомодным ‘ж’: “жюжжит” и показывает Сосновке язык. Та отшатывается и замолкает, утыкается носом в свою подстилку из сосновых иголок, делает вид, что не смотрит на него, и отнюдь не знает о его существовании.
— То-то же! — ликует Серёга — А то взяли моду: “пропуск сдайте!”. Да забирайте, в рот вас всех чих-пых! Как там дальше-то было? Да не про рот! Про жука!
Ему очень хочется добить Сосновку, чтобы она вообще наперёд и не смела даже подумать что-то такое. Но как там дальше про жука совсем не вспоминается. Утих белый шум, пластиковая бутылка окончательно подавлена, Корней Иваныч умолк. Судьба жука теряется в безвестности. Серёгу внезапно покидают силы. Его неудержимо тянет в сон.
— Да ну, куда там, на фиг, — бормочет он. — Девяти ещё нет. Если сейчас усну, часа через три точно проснусь, и до утра глаза не залеплю. Надо ещё рюмашку! — и направляется в сторону кухни. Однако сделав несколько шагов от окна, оказывается как раз у кровати, на которую и рушится с тяжким стоном, забыв раздеться, так и не вспомнив, что там с жуком…
* * *
Он вскочил в ужасе, посмотрел на настенные часы, но не разглядел их в темноте. Со стоном ухватился за голову. Особенно сильно колотило из-под левого уха в левый висок. Кувалдой.
— Так вот ты какой, инсульт… — простонал Серёга. — Ну, здравствуй, это я.
Шатаясь, он встал на ноги и догадался прислушаться не только к себе, но и к тому, что происходило вокруг. Оказалось, что его височная кувалда вторила грохоту из-за стены. Там, у соседей, яростно что-то праздновали.
— Ну, Клавочка, ну, ссу-у-у-ука. Разбудили таки, нелюди.
Серёга подошёл к окну, по пути так и не вспомнив, что это называется “эркер”, когда окна сделаны полукруглым выступом из стены. И соседние окна очень близко расположены. Так близко, что если приоткрыть своё окно и высунуть голову, то можно довольно много узнать о соседском быте. Серёга так и поступил, высунул голову и заглянул. И даже присвистнул от изумления.
Соседские окна к его удаче сегодня не были занавешены, внутри горел свет. В открывшемся ему кусочке комнаты он увидел… детей, водящих хоровод. И тогда же осознал, что гремит за стенкой: “Но-о-о-овый год к нам мчится, скоро всё случится!” Яркой иллюстрацией к песне выступил нестарый высокий худощавый мужик, вместо ватной бороды — собственная пятидневная щетина, на голове зато — вполне дед-морозовская шапка красного цвета.
— Это чего такое делается, — опешил Серёга, закрыл окно и вплотную подошёл к стене, на которой висели часы.
Час ночи. Октябрь. Дед Мороз и дети. Прелестно.
Изумление придавило головную боль, внутренняя кувалда поутихла, спрятавшись поглубже в мозг. Серёга вздохнул, обулся в тапки, открыл дверь, вышел из берлоги и направился к соседской квартире. Про наступающий Новый год уже весь подъезд наверняка был в курсе, но кроме Серёги пока что никто носа не показал.
Серёга подошёл к соседской двери, рассмотрел кнопку звонка и с силой вдавил её в стену. “Мы вместе шли с Камчатки, но она ушла на…” — “блядки!” — восторженно откликнулись дети за дверью. Серёга опять надавил на звонок, подождал ещё пару секунд. “Только мало толка, если Дед Мороза дети от беды не спасут!” Серёга размахнулся и ударил кулаком в дверь. Она распахнулась внутрь и он чуть не ввалился в квартиру, но сумел удержать равновесие и остался в коридоре. Из комнаты, справа от входной двери гурьбой высыпали дети и столпились сурикатами, вылупившись на Серёгу. Наконец, появился и “Дед Мороз” со своею “Снегурочкой”, которая Клавой почему-то не была. Оба взрослых смотрели на Серёгу с вызовом, но за ним явно угадывалось смущение.
— Ребята, — прохрипел Серёга. Прокашлялся: — Ну вы, блин, вообще берега, что ли, попутали? Какие утренники в час ночи?! Ну люди же кругом, ну вы чего?!
— Ой, извините, пожалуйста, — встрепенулась Снегурочка, как бы догадавшись наконец о причине серёгиного визита. — Мы и правда, увлеклись, у нас тут сегодня… в общем…
— Ну, в общем, мы всё поняли, признаём свою вину, меру, степень, глубину… — нехотя промямлил Дед Мороз, и Серёге крайне не понравился тон, которым это было сказано.
Серёга вперился в дед-морозовы глаза, тот весь подобрался и даже сделал крохотный шажок назад. Серёга почувствовал возвращение кувалды, но сейчас она ударила в гонг и он ощутил подступивший восторг и лёгкую приятную дрожь во всём теле. “Сейчас будет вам свет очей, дорогие мои земляки!”
Вдруг боковым зрением он уловил какое-то копошение справа и внизу, рядом со Снегурочкой. Перевёл взгляд и увидел, как сначала показалась ручка, обхватившая снегуркины коленки, потом появилась детская черноволосая головка. Лицо почему-то целиком было укрыто повязкой, будто злой Винни Пух не только рот, но и глаза Пятачку замотал, чтоб тот мёда даже не увидел.
— Николь, что ты, детка? Мы сейчас, подожди. Сейчас вот дядю проводим и будем играть. Возвращайся в комнату, — ласково заговорила Снегурочка, переводя взгляд с Серёги на девочку. Взгляд так и сочился смятением.
Но девочка и не подумала уходить, она ухватилась за кончик треугольной повязки и потянула его вниз. И тут бы, конечно, Серёге восхититься угольями её безумно-красивых поблёскивающих глазок, но повязка уже полностью открыла лицо и у Серёги подкосились ноги, он упал на колени, протянул к ней руку и сказал:
— Господь любит тебя!..
И с ужасом подумал: “Я это вслух?!” Угольно-чёрные глазки продолжали весело сверкать, но он уже заметил ту “солнечность” лица, которую не спутаешь ни с чем. Ниже глаз полагалось быть прелестному носику-кнопке, чтобы любящий папа мог, приходя с работы, делать “би-и-и-и-ип”, но вместо этого на лице топорщилась мерзкая бесформенная кочка, книзу разваленная на две части каким-то адским колуном, и трещина тянулась по всей верхней губе, обнажая десну с уродливо торчащими в разные стороны жёлтыми зубами.
Серёга поднялся с колен, переводя беспомощный взгляд с Дед Мороза на Снегурку.
— Ну, да… вы, в общем… люди же кругом. Надо же понимать… — бормотал Серёга.
— Да поняли мы, поняли. — зло отозвался Дед Мороз. — Всё на этом, наш герой?!
— Всё, — покорно кивнул Серёга и повернулся, чтобы уползти в свою берлогу.
Но тут же почувствовал, как его руку ухватили горячие пальчики. Ухватили и потащили туда, внутрь, в нехорошую эту (ох, нехорошую!) квартиру. И Серёга послушно повернулся опять и пошёл за ней. И все расступились, а он шёл и смотрел, как она подволакивает правую ножку, и это что-то вроде ДЦП, наверное.
“Наверное, это и есть ДЦП. О, как же Он возлюбил тебя в безмерной милости своей!”
Они добрались таки до комнаты, Николь подвела его к дивану у стены, настойчиво потянула его руку вниз, принуждая сесть. Он сел, даже с удовольствием. Николь издала какой-то хрюкающий звук, изо рта выпрыгнули несколько капелек слюны, тонкая струйка пролилась на подбородок. Подскочила Снегурка, вытерла подбородок салфеткой.
— Может, давай слюнявчик наденем? — попросила она жалобно.
Николь свирепо замотала головой.
— Ну да, конечно, праздник же сегодня. Не будем, не будем. Успокойся, моя хорошая. Давайте торт есть! — провозгласила Снегурочка выпрямляясь и обводя всех лучистым взглядом.
— Давайте! — возопили дети, вернувшиеся вслед за всеми в комнату из коридора.
Серёга осмотрелся. Ёлки в комнате не наблюдалось. Посередине стоял стол-книжка, полностью распахнутый и застеленный белой пластиковой скатертью с выдавленным рисунком. Вокруг толпились разнокалиберные стулья, табуретки, тумбочка и даже большой фитнес-мяч как дополнительное сиденье.
Дед Мороз метнулся на кухню и вскоре вернулся с огромным блюдом, на котором возвышался гигантский трёхэтажный торт с воткнутыми в верхушку и подожжёнными тремя именинными свечками.
Торт был торжественно поднесён Николь, которая за стол не села, а примостилась рядом с Серёгой на диване, восторженно рассматривая кремово-бисквитную пирамиду. Она перевела счастливый взгляд на Серёгу, чуть приподняв редкие свои бровки.
— Замечательный торт! — поспешил заверить он.
Она опять то ли хрюкнула, то ли всхлипнула, и взмахнула правой рукой. Увидав поданный знак все дети, столпившиеся вокруг, потянулись к торту и подули изо всех сил. Свечки мгновенно погасли, и немудрено: под таким напором легко им было и погнуться.
— А почему Николь не?.. — начал было Серёга, но вовремя спохватился, ещё раз взглянув на её лицо.
А дети уже расселись за столом. Дед Мороз занял гимнастический шар, и сидел на нём, надо сказать, совершенно уверенно, как влитой. Снегурка нарезАла торт огромными кусками и почти швыряла эти куски в подставляемые беспрестанно тарелки и блюдца. Дети ели… нет, жрали, как не в себя. Один отнюдь не худощавый мальчик утыкался в торт всем своим сопливым мурлом, и что уж там за крем получался в итоге, Серёга не хотел даже представлять. Дети чавкали, сопели, громко глотали, тянули и тянули свои тарелки за новыми порциями, получали очередные куски и набрасывались на них, как сроду до того не кормленные. Снегурочка вспотела и еле поспевала в этой круговерти. Серёгу замутило. С большим трудом он оторвал взгляд от этого воплощённого чревоугодия и посмотрел на Николь. Та весело наблюдала за происходящим, а поймав серёгин взгляд так и залучилась радостью: “Видал?!”
— Да уж, праздник удался. Только я что-то устал, глаза хочется закрыть. Можно? — спросил Серёга.
Она очень серьёзно кивнула. Серёга прикрыл глаза и откинулся на диванную спинку. Очень удобный диван! Спинка такая — и высоты правильной, и от стены выступает как нужно, голове очень удобно, шея отдыхает, кувалда умолкла совсем, как и не было. Серёга расслабился и только лениво прислушивался к чавканью и звону за столом. Тут он почувствовал, как на его колени легонько вскочила кошка, улеглась клубочком.
“Рай!” — подумалось Серёге. — “Эй, а ты чего горячая такая? Разве кошки такими бывают?”. Очень нехотя Серёга разлепил глаза. Никакой кошки не было. На коленях у него примостилась Николь, прижавшись всем тельцем к его животу.
— Это ты тут у нас горишь? — забеспокоился Серёга. — Ну-ка, тащи сюда свой лоб!
Николь послушно подставила лобик. Серёга откинул с него пряди смоляных волос, прижался губами.
— Хороший лоб, прохладный, — удивился Серёга. — А чего ж ты вся жаркая такая? Чего это она вся жаркая такая, а лоб прохладный, будто нормальная температура? — спросил он Деда Мороза в спину.
Тот не ответил. И Снегурочка даже взглядом не повела, продолжая срывать до фундамента уже сильно подтаявший торт.
— Ну и ладно, — решил Серёга. — Чё, мне, что ли, больше всех… — и снова смежил веки.
Чавканье, сопенье и звон блюдец слился в один монотонный и совсем не раздражающий звук. Никто не произнёс ни слова, все только жевали. Николь продолжала прижиматься к его животу, согревая. Он положил ей на плечико левую руку, слегка поглаживал. А когда открыл глаза, то за столом уже никого не было, да и сам стол стоял сложенным у противоположной стены.
— Ну, спасибо за прекрасный вечер, за угощение, за компанию! — раздалось от порога.
Серёга увидел, что Дед Мороз и Снегурка стоят одетые, вокруг них столпились дети, тоже одетые, но не тщательно отмытые от тортового крема.
— Вы что, уходите? — опешил Серёга.
— Ну да, конечно. Поздно же уже совсем, завтра на работу, — затараторила Снегурка, а Дед Мороз открыл входную дверь.
— Постойте! — засуетился Серёга, пытаясь встать с дивана. — Так вы что, не её родители? А где же они? Где Клава, в конце концов?!
— Какая Клава? — удивлённо спросила Снегурка, а Дед Мороз сделал шаг за порог.
— Да постойте же! — завопил Серёга, а Николь наконец проснулась, сонно посмотрела на него и слезла с колен так, что он наконец-то смог встать.
— Да вы не провожайте, не нужно. Отдыхайте, — милостиво разрешила Снегурка и вышла, захлопнув за собой дверь.
— Вот же ж, едрит… — ломанулся Серёга к двери, но тут же остановился, оглянулся.
Николь опять держала его за руку, заглядывая в глаза своими угольками, в сильной тревоге.
— Ну что ты, Николь? Что хочешь от меня?
Николь отпустила его, завела ручки назад и развязала повязку, которая продолжала болтаться у неё на шее. Протянула повязку ему.
— Что? Ты играть хочешь? Во что? В жмурки?
Николь кивнула, опять счастливая. Серёга беспомощно посмотрел в сторону входной двери. За ней не раздавалось ни звука. “Да что ж за притча такая! А, хрен с ним! Жмурки так жмурки”. И Серёга завязал глаза, плотно завязал, твёрдо решив талантливо поддаваться и не слишком скоро поймать Николь. Почувствовал, как она ухватилась за его колени, начала кружить, послушно закружился и уже после второго оборота действительно потерял ориентацию в пространстве. “И немудрено, с такой-то ночкой!”
Из-за спины справа раздался хлопок и счастливое хрюканье. Серёга осторожно направился туда, как можно бестолковее размахивая руками и стараясь не задеть Николь слишком быстро. Однако опять раздался хлопок, и опять из-за спины, справа. Серёга медленно развернулся пошёл на звук. Из-за спины, слева! Серёга удивился, вспоминая как Николь бесконечно долго вела его от входной двери к дивану, вся переваливаясь и не доверяя собственным ножкам. Он начал двигаться быстрее. Безуспешно. Он начал задыхаться и уже не думал ни о каких поддавках. Он уже мечтал как можно скорее поймать Николь, прекратить все эти игры и разобраться в ситуации. Даже с подключением Генриетты Михалны, если потребуется. Безуспешно. Хлопки раздавались с разных сторон. Николь перемещалась с невероятной скоростью, недоступной даже ему. Серёга метался по комнате, натыкался на диван, больно ударялся коленями о треклятый стол-книжку, упирался руками в стены. Николь оставалась неуловимой. В какой-то момент Серёга почувствовал животный страх и уже был готов тоненько заскулить, сесть на пол и сдаться. И вот тут-то Николь попалась. Размахивая руками, он левой легонько, краешком только, дотронулся до её волос. Тут же сместил левую ниже, и правую не забыл, обхватив лицо Николь обеими руками. Николь замерла, тяжело и, как ему показалось, настороженно дыша. Он провёл пальцами правой руки по её лицу. “Как это делают слепые, как у них получается, как бы им показалась Николь?”. Большой палец скользнул к кочке носа, ниже, попал в мерзкую расселину заячьей губы, дотронулся до зубов. Николь продолжала молчать и не двигаться. Серёга нащупал большим пальцем нёбо, упёрся в него. Рядом поставил большой палец левой руки. Николь перестала дышать. Серёга ухватился покрепче, сведя вместе все пальцы обеих рук и изо всех сил дёрнул вверх и на себя. Жуткий треск жучиного панцыря, из-под пальцев брызжет какая-то слизь вперемежку с кровью, Серёга начинает орать, не помня себя, срывает с лица повязку и вскакивает на собственной кровати. Последним отголоском сна он слышит звонкий детский смех, долго-долго не утихающий.
— Доброе утро, дорогой Сергей Витальевич! — вне себя, весь мокрый от липкого ужаса булькает горлом Серёга. — Каково изволили почивать? Не обосрались ли, часом?
* * *
Он приходит в себя довольно быстро. И с изумлением обнаруживает, что выспался так, как давно уже это ему не удавалось. Голова светла, радостна и гиперразумна. Тело поражает гибкостью и отчётливой силой.
— Вставайте, граф, нас ждут великие дела! — восклицает Серёга и натыкается взглядом на айфон, лежащий на полу у прикроватной тумбочки.
На экране — очередное эсэмэс от Падишаха: “Отдыхай, Серджиком-бай, ты заслужил хороший долгий отдых, гордость отца твоего, радость матери твоей, отрада миру всему. И не делай резких движений, совет тебе от меня, недостойного! Если не хочешь задержаться на отдыхе пожизненно…” Серёга хищно улыбается и легонько настукивает ответ: “Крепко жму горло. Ваш Абрикосов”.
Идёт в ванную, по пути стаскивает с себя изрядно влажный адидас, бросает его вместе с трусами в стиралку. Встаёт под душ и долго трёт себя всякими кокосовыми скрабами, иланг-иланг гелями, лемон-грасс-шампунями и прочими азиатскими ароматами. Наконец, наскучившись, выходит из-под душа и начинает чистить зубы электрощёткой. Айфон лежит рядом, на стиралке, и, разумеется, начинает звонить в самый неподходящий момент. Серёга смотрит на экран. “Тёмка!!!”. Тычет в экран мокрым пальцем, айфон не реагирует. Хватает полотенце, вытирает руки, опять тычет в экран и слышит тёмкин голос:
— Алло!
Быстро выполаскивает рот, орёт восторженно:
— Алло! Привет!
— Ну что, скотина, поздорову ли живёшь?
— А с чего это скотина-то вдруг?
— А то не скотина? Был в двух часах лёту и не мог посетить?
— Не мог, Тёмка, братан. Правда, не мог. Ну никак.
— Ладно, ладно. Как-нибудь в другой раз. Как там, в бананово-лимонном? В Арабской Деревне по-прежнему не наливают?
— Нет, не образумились, — вздыхает Серёга.
— А Маленькая Индия?
— Да что ей сделается? Стоит себе на прежнем месте. И Чайнатаун стоит. Оба стоят на прежних местах и воздуха, как и прежде, не озонируют. Ты лучше расскажи, как там… у вас… ну, в Тае.
— В Тае снег растаял! Смотрите телевизор, читайте интернеты!
— Ого! И много снега?
— Центнер, бро! Факинг центнер белоснежного снежку. Смиренный игумен Пафнутий руку приложил, — добавляет Тёмка басом, с большой торжественностью.
— Ух, молодца! Дырки ещё есть, где сверлить? Ну, найдёшь для такого дела. Только, Тёмыч, слышь?.. Слышишь меня?
— Да слышу, слышу. Чего расквохтался?
— Смотри, чтоб тебе во лбу не просверлили. Под орден. Ты же понимаешь, какие это бабки. Угондошат же!
— Не бзди, братан! Мы тут тоже, знаешь, не пальцем сделанные. Тут… это…
Тёмка молчит на мгновение больше, чем следовало бы.
— В общем, тут Мышь тебе привет передаёт.
Серёга не блестяще выдерживает удар, хотя, казалось бы, за два года можно было бы уже и привыкнуть. Он кашляет, пережидает пару секунд.
— Ну, и ты… её… целуй… Вам когда? В декабре же ведь?
— В декабре, ага. Ты бы на неё посмотрел сейчас: пингвин пингвином, смех и грех. — рокочет Тёмка.
— Да, скоро совсем. И… слышь, братан, слышь?! Слышишь?
Тёмка молчит.
— Вы там берегите себя. Оба. Ты же знаешь…
— Знаю, родной… Всё знаю. Не тоскуй. Всё ровненько разрулим. Зацветут и на нашей улице пеньки. Обнимаю, братан.
— Обнимаю, — говорит Серёга уже оглохшему Скайпу. И добавляет:
— А может, и впрямь? Ну его всё под такую маму, и — к Тёмычу, под крылышко, тайский снег плавить. Мышь? А что Мышь? Прекрасная сестрёнка эта наша Мышь.
И ещё добавляет, с горечью:
— Как показывает практика…
И неизвестно, куда бы затащили эти мысли Серёгу, если бы вдруг не затренькало пронзительно в коридоре. Серёга вздрагивает и ошарашено выглядывает из ванной. Он никак не может сообразить, что за гаджет издаёт такие пронзительные мерзкие звуки.
— Ох, ни фига себе! — наконец соображает Серёга — Это ж звонок! У меня есть дверной звонок? О сколько нам открытий чудных…
Случай небывалый, поэтому Серёга суетится не на шутку, кидается было в коридор, чуть не поскальзывается, соображает, что гол аки Адам в Эдеме, лезет было в стиралку за адидасом, спохватывается, оглядывается и видит болтающийся на крючке халат, который как-то раз зачем-то свистнул из куала-лумпурского отеля. Халат скроен на среднего малайца, но звонок продолжает потренькивать, а Серёга очень хочет узнать, кто бы это мог быть, поэтому напяливает халат, чувствуя треск во всех его швах. Поплотнее запахивается, потуже завязывает набрюшный ремешок, идёт к двери, открывает. На пороге стоит Клавочка.
Она с удивлением рассматривает его в халате выше колен, с рукавами чуть ниже локтя. Сексуальность сомнительная, но она не решается подать виду, глотает смешок и здоровается:
— Здравствуйте!
— Здравствуйте, — сердечно соглашается Серёга, чувствуя себя в инопланетной тарелке. — Чем могу помочь?
— Вы знаете, я вчера… — начинает Клавочка, но не успевает продолжить, потому что Серёга тут же перебивает с явным, поначалу непонятным ей раздражением:
— Девушка, ну мы же с вами уже договорились. Считаем, что ничего не было. Просто забыли, и всё. Ну что вы, право слово! Теперь приставать будете ко мне?
— Приставать? — Клавочка отшатывается с недоумением. Наконец, понимает, мотает головой и быстро-быстро говорит: — Да нет, вы меня не поняли, я не о том совсем. То — да, забыли, если вы не хотите. А если захотите, то я… Да не об этом же я совсем пришла!
Она задыхается, останавливается, переводит дыхание и спрашивает уже спокойно и с расстановкой:
— Я вчера тут была. Ну, то есть, ночью, уже сегодня, где-то в час ночи. Тут у вас шумно было, ну я и пришла. А вас не было…
Она опять торопится, видя как у Серёги глаза вылезают из орбит, а нижняя челюсть дрожит и начинает обвисать, как у олигофрена.
— Вас не было, а была девочка. Маленькая такая. Ну, не очень здоровая. Скажите, где сейчас Николь? — наконец спрашивает она и пристально смотрит в серёгины глаза.
Серёга чувствует, что воздух вокруг него закончился. Подменился прозрачным желе. Желе заливается ему в уши и в рот. Звуки затухают, сам он не может ни охнуть, ни вздохнуть. Невероятным усилием он поднимает левую руку, указывает ею в сторону ванной. Мол, смотри, какая девочка? Откуда здесь девочка? Не было её здесь никогда. И никогда не будет.
Клавочка послушно ведёт глазами за его рукой, даже наклоняется через порог, смотрит через коридор на открытую дверь в ванную. Не понимает:
— Я не понимаю, простите. Николь там сейчас? Николь! — зовёт она, не слишком, впрочем, громко.
Она слушает тишину. Серёга тоже слушает. Оба ничего не слышат. Потом они встречаются глазами.
— Да что, мне всё это приснилось, что ли!? — восклицает Клавочка.
Серёга удручённо пожимает плечами и закрывает дверь перед носом Клавочки. Поворачивается к двери спиной и плывёт свозь желе в комнату, к окну. Сосновка всё так же делает вид, что знать его не хочет. Дождь ксилофонит по карнизам. Да так неловко, не в ритм, не в лад, невпопад. То тут, то там: тъмъ, тъмъ, то ближе, то дальше, то слева, то справа. За неимением повязки Серёга просто зажмуривает глаза. То слева, то справа, то ближе, то дальше. Нет, не поймать. Хотя…
Постойте, постойте! Вот же, слева, довольно ритмично: тъмъ, тъмъ, тъмъ. А в голове — шъъъъъъм. И никакой Сосновки не надо. И Корней Иваныча не надо. Серёга сам всё вспомнил и может вам рассказать:
И я зову на помощь маму: “Там жук живой! Откроем раму!" Шъъъъъъъъъъъъм - ТЪМЪ............
