Комедианты - Александр Якутский

Куда подевался мальчик,
Которым я был когда-то?
П. Неруда. «Звезда и Смерть Хоакина Мурьетты»
(пер. А. Вознесенского)

Я затосковал тотчас же, как только Галка уехала. Ну, хорошо, не тотчас, а только через пару-тройку недель или даже месяцев. Но затосковал отчаянно. Смешно сказать: семнадцать лет почти ежедневно мечтал, чтобы она поскорей вылетела из родительского гнезда, а как только случилось — полез на стены, взвыл волком и проклял покой и одиночество, которые Господь ниспослал после семнадцати лет моих молитв.

Я попытался заземлить внезапную тоску на Ирину, и тут же выяснил, что нам совсем не о чем говорить и даже нечем вместе жить. А ведь мы были беззаветно верны друг другу в отчаянной войне с безбашенной Галкой за её светлое будущее. Но как только война окончилась заслуженной победой, у нас с Ириной совсем не осталось повода не только для былой сплочённости, но даже для мало-мальского разговора о чём-либо, кроме «погода совсем испортилась» и «сложи посуду в посудомойку, пожалуйста». Спали вместе, но… В общем, покой и одиночество были мне явлены в самых зверски-безжалостных своих ипостасях.

Тут бы, кажется, окунуться с головой в работу. Компания — моя. Компания успешная. Обороты, ФОТ, ебитда — растёт всё, что только может. Процессы налажены, команда мечты сколочена, чего ещё надо? Сиди в кабинете, качайся в кресле, общайся с преданными тебе людьми… Нет! Настолько нет, что однажды я даже приболел. Правду сказать, хворь моя была самая ничтожная, не достойная никакого внимания, но я уцепился за неё и раздул внутри себя до невероятных размеров. Скорчил самую страдальческую мину и в офис не поехал, остался дома. Ирина равнодушно меня пожалела и умотала в универ, прокачивать мозги своим студентам.

Я зашёл в Галкину комнату, чего не делал уже несколько лет. Да и заходил ли я к ней вообще когда-нибудь? Конечно, заходил, но сейчас уже совершенно этого не помню. Комната вполне незнакомая. «Ещё не взрослая, но уже и не детская» — откуда это? Аккуратненько всё, хотя стены, конечно, заклеены плакатами неведомых мне героев. Впрочем, вот даже и мне знакомое лицо. Привет, Цезария. Не ожидал с тобой тут встретиться.

Несколько полок плотно заставлены книгами, потрёпанными и утыканными закладками. Моя дочь, как ни крути! Я пробежался пальцем по корешкам и наткнулся на корешок необычный. Не сразу понял, что это не книга, а общая тетрадь. Небольшого формата, но толстая, на девяносто шесть листов. Взял её с полки, раскрыл. В клеточку. Плотно исписана, но не Галкой. Её куриная лапа на такую почти каллиграфию физически не способна. Я бездумно полистал. Видно, что записано не в один присест — ручка неоднократно менялась. Да это дневник! На полях кое-где — бездарные каракули, отнюдь не пушкинского толка. Их место на стенах сортира, а не… И тут я ухватил смысл нескольких слов. Руки дрогнули, тетрадь шмякнулась на пол. Я поднял её, открыл сначала и прочёл:

Милая моя, хорошая. Здесь, в этой тетрадке, любовь моя, я буду учиться с тобой разговаривать.

Я рухнул задницей на стул у галкиного письменного стола, прикрыл глаза, посидел так несколько минут. Открыл глаза и начал читать.

* * *

15 сентября, воскресенье

Милая моя, хорошая. Здесь, в этой тетрадке, любовь моя, я буду учиться с тобой разговаривать. Репетировать. Чтобы когда-нибудь решиться и заговорить по-настоящему. Ох, нескоро это будет, но я не тороплюсь. Некуда. Из своей книги я понял главное: нужно знать цель и идти (ехать, плыть, ползти, это уж как получится). Совсем неважно, куда. Важно знать цель и не стоять на месте. Тогда в один, самый неожиданный, момент цель окажется передо мной, останется протянуть руку и коснуться…

20 сентября, пятница

Ну почему, почему всегда так получается? Объясни мне хоть ты, моя хорошая! ~~Ты видишь, как я здесь пишу? Не видишь, конечно. Но увидишь, наверное, когда-нибудь.~~ Смотри, как я пишу здесь: буквы ровные, плотные, пухленькие, как в прописях. Помнишь прописи? Ты, наверное, их ненавидела, как все вы, а я очень любил и вот результат. Посмотри! Нет, ты никогда не увидишь это. Зато видела мой сегодняшний позор. Какой по счёту? И не надоело вам скалиться, кстати? А? Что молчишь? Ладно, извини, вы же и вправду не виноваты, что я такой.

Главное, Кузьминишна нудит и нудит:

— Сергей, ну говори же погромче, ну пиши же покрупнее!

И я честно стараюсь, я каждый раз весь на пот исхожу, но всё равно. Понимаешь, я бодро и чётко говорю начало фразы и… Чёрт его знает. Будто бы тут же устаю следить за собой. Слова комкаются, в горле пересыхает, мне кажется, что я жую лист бумаги, плотный, шершавый и сухой, как пески Сахары. Я сбиваюсь на шёпот, и знаешь, чего боюсь больше всего? Ты только не смейся. Больше всего боюсь, что мел просто растворится в моих потных пальцах. Я пишу на доске, и буквы становятся всё мельче, всё тоньше, а как у них это получается — меня и не спрашивай!

Тут Кузьминишна теряет терпение.

— Ну, ладно, Сергей. Решение правильное. Но позволь мне таки объяснить его твоим товарищам, — ехидничает она и идёт к доске. Стирает с доски мои пиктограммы и повторяет моё же решение, просто красивыми буквами. А стоило ли так стараться, если эти дебилы всё равно не поймут ни черта? Да и не сдалось оно им, решение это. Хоть моё, а хоть и твоё, Кузьминишна наша грозная.

Ладно, фиг с ним, со всем этим. Главное — я пока совсем не вижу, как приблизиться к цели. Но ничего. Главное — не останавливаться, хотя бы ползти. Жди, я скоро.

8 октября, вторник

А вот это уже интересно. Нет, я не знаю, как это поможет, но вот чувствую, что любое изменение ~~мне~~ нам с тобой на пользу. Поэтому подробно всё тут запишу. Потом буду перечитывать и решу, что с этим делать.

Знаешь, даже самому толстокожему бегемоту я бы не пожелал пройти через это. А у Олега кожа тонюсенькая, ты заметила? Ах да, заметила, конечно! Это же ты первая захихикала:

— Ой, раскраснелся, как девица!

Вот объясни мне, почему вы, девки, все такие дуры? Даже ты, милая моя! Правильно Кузьминишна тебя одёрнула, она-то понимает. (Откуда, интересно?)

Ты вообще представляешь — что это за «приключение»? Да нет, конечно. Ты же в этом классе с самого начала. А я никогда не забуду как в прошлом году первого сентября точно так же стоял истуканом перед вашими ухмыляющимися рожами, которые невозможно различить. И чувствовал как сверху в мой затылок уставились, сурово хмурясь, Пифагор с Лобачевским. У меня тогда, конечно, вспотели ладони, подмышки, да и там всё взмокло. А вам только бы поржать, дурачьё. И поскорей печать поставить. Помнишь, как сегодня было?

Не успела Кузьминишна Олега ко мне за парту определить, как Плюха тут же заржал:

— К Тюле!

И Док тут же, конечно (куда ж без него!), лениво так, как он умеет:

— И будут они Тюля с Матюлей.

— Тюля с Матюлей! Матюля! — завопил Плюха.

Откуда у него столько восторга, у дебила тупорылого? Он восторг вместо каши по утрам жрёт, что ли? Но главное — всё, припечатали. Быть Олегу Матвееву теперь Матюлей. Просто потому, что вам так захотелось. Хотя… Помнишь, что потом было? Когда алгебра закончилась. Следом — геометрия. Тут же, у Кузьминишны, так что из кабинета в кабинет переходить не нужно. Это тоже надо зафиксировать, занести в анналы. Обязательно. Тебе не понять, а я чувствую — где-то здесь всё и кроется, отсюда я напрямую к тебе и поверну, хоть пока и не знаю — как именно.

В общем, помнишь? Кузьминишна уплыла в учительскую. Кроме неё никто из класса не вышел, все столпились вокруг нашей парты. Мы с Матюлей сидели, как приклеенные к стульям. Матюля катастрофически краснел. Я потел.

Вот и Док вяло поднялся со своего места и тоже подошёл к нашей парте. Плюха, естественно, торчал из-за его плеча, раззявив пасть — вот-вот слюной забрызгает от счастья.

— Ну, привет, Матюля, — сказал Док и протянул Олегу руку. Тот встал, ответил на рукопожатие и тут же сел обратно, глядя прямо перед собой.

— Кузьминишна сказала — ты издалека. Откуда? — начал Док свой допрос.

И случилось.

— Ис-с-с-с-с… Исссу-уууу… — вдруг затянул Матюля.

Я посмотрел на него. Его лицо побагровело, он широко открыл рот и мучительно пытался вдохнуть.

Вот давай, прямо сейчас, скажи «у» на вдохе. Давай-давай, не стесняйся! Не получается? Попробуй как Олежка. Он тянул воздух в себя, его грудь вздулась парусом, глаза закатились, подбородок тянулся вверх и мелко-мелко дрожал. Он даже вроде как захрюкал.

Плюха тут же заржал, конечно. Док лёгким движением ткнул ему в «солнышко», Плюха сел на пол. Наверное, это помогло Олегу. Он смог прервать свой бесконечный вдох, закрыл рот и сделал несколько шумных вдохов-выдохов через нос. Потом разлепил губы и наконец-то смог произнести:

— Из С-с-сургута.

Плюха поднялся на ноги и, желая подсушить репутацию, тут же ввернул:

— А чего к нам занесло? Холодно там, в Сургутах ваших, а? — и даже не буду уточнять, как он тут же заржал, радуясь своему удачному вопросу.

Тут меня рвануло. Ох, не люблю я такие моменты. И хорошо, что нечасто бывает. Но вот — рвануло.

— Чего ты пристал к человеку? Не видишь — волнуется. Оттого и заикается. Отвали! — рявкнул я.

Ну как рявкнул… мне так показалось. Док склонил голову на левое плечо и весело поинтересовался:

—Чего, Тюля? Чего ты вякнуть пытаешься? Ты не подумай, мне уже страшно, но хотелось бы понимать отчётливее — чего именно бояться?

А Плюха уже оттянул левой рукой средний палец на правой и подался, Табаки проклятый, к моему лбу, отвесить своего знаменитого леща.

И тут опять случилось.

Олег сидел всё так же, сложив руки перед собой и глядя в парту. Но как только плюхина лапа приблизилась к моему лбу (а я изо всех сил старался не закрыть глаза), правая олежкина рука взметнулась вверх, описала полукруг, перехватила плюхину и припечатала её к парте.

— Иди на хер… — тихо сказал Олег и посмотрел прямо в плюхины глаза. Тот дёрнулся, но освободить руку смог только со второй попытки.

— Ты чего, заика проклятый, ваще прибурел?! — завопил Плюха. Олег сидел, упорно глядя Плюхе в глаза и совершенно бледный. Кстати, я теперь знаю, что такое «желваки играют»…

Плюха опять было раскрыл рот, мучительно пытаясь подобрать слова пообиднее. Но:

— Угомонись, Плюха, — сказал Док. — Не видишь, тут дело идёт о настоящей мужской дружбе и солидарности. Не надо мешать Тюле с Матюлей… Пусть живут. А жизнь покажет.

И Док лениво направился к своей парте, и все разбежались по своим местам, потому что прозвенел звонок, и Кузьминишна через секунду вплыла в класс с журналом под мышкой.

А где ты была всё это время, что видела, а что нет — я не знаю, отвлёкся.

18 октября, пятница

Ну, в общем, жизнь нам показывает. Ничего интересного, правда, она предъявить не может. Мы по-прежнему живём отдельно от вас. Приходим в школу, уходим из неё, вот и всё. Только не думай, что мы с Матюлей подружились. С чего бы вдруг? Ну да, вроде как выручил он меня в тот раз. А зачем? Что мне, плюхиного леща бояться? Да я к ним привык давно, и обязательно ему отомщу за каждый. Лично я. За каждый (я их все помню!). И не надо мне никакой помощи. Он меня не от леща спас, а лишил права приготовить ещё одно холодное блюдо, когда время придёт. Я его просил об этом? Нет.

В общем, никакой дружбы и солидарности у нас не вышло. Облажался Док, как обычно. Да и какая дружба с немым? Он же почти ни слова не говорит. Ну, я б тоже помалкивал, если бы со мной такая беда была.

Но всё равно, я думаю, что именно от той самой перемены уже начался мой окончательный путь к тебе, моя хорошая. Это всё равно, что пока ничего не видно и не понятно. Это всё равно.

23 октября, среда

Сегодня читал свою книгу. Ой. Я уже второй раз книгу упоминаю и всё время говорю — «своя». Ты так, чего доброго, подумаешь, что я эту книгу написал! Нет, конечно. Просто это моя главная книга. Я её за два года (с тех пор как мама мне её подарила) прочитал уже восемь раз. В первый раз у меня на это ушло месяца три. Всё время хотелось бросить. Думал: ну что за идиоты, почему нужно всё время плыть не туда!? Да ещё постоянно жать друг другу руки со слезами на глазах. И такие речи у всех торжественные, как у нашего директора на линейке. Бр-р-р! Приключения, конечно, интересные, иногда смешно, даже очень, но вообще — кое-как я в первый раз до конца добрался, представляешь?

Зато когда двадцатую главу дочитал… «Капитан услышал крик Мери, протянул руки и упал, словно поражённый громом.»… Я вдруг всё понял, вообще всё. Меня самого будто громом поразило. Э, да что там! До тебя всё равно не дойдёт. Ладно, потом как-нибудь объясню. У нас с тобой много времени будет, правда? Спокойной ночи, любовь моя.

Ах да, совсем забыл сказать, что хотел. Я когда первый раз книгу дочитал, тут же открыл на первой странице и начал читать заново. И теперь постоянно перечитываю. Наизусть, конечно, не выучил, семьсот страниц всё-таки, но теперь от начала до конца у меня уходит дня три, не больше. И я твёрдо усвоил, что главное — знать цель и двигаться.

1 ноября, пятница

Нет, ты никогда этих записок не увидишь, потому что я буду записывать сюда всё, вообще всё.

Сегодня физра последним уроком была. В зале, на улице же холодрыга. Ну, побегали, попрыгали, ноги позадирали, добавили вони, ею же и надышались от души. Хламидыч перекатывается по залу на своих кривых ходульках, слюной через свисток брызгает.

Ненавижу это всё. Мне всё время кажется, что физра — это для тебя единственный повод на меня посмотреть. Чтобы поржать, конечно. Вечно вы там хихикаете, в своём уголке, на меня поглядывая. Сами-то… Ну, ладно, давай не будем ссориться, милая моя!

Сегодня Хламидычу понадобилось, чтобы мы по канату к потолку сползали. Я, честно, сразу вспомнил книгу, представил, что я — Роберт, ухватился за канат, оторвал ноги от пола, напрягся весь, прям почувствовал, как мышцы на руках и спине забугрились.

— Смотри, не пёрдни! — завопил Плюха.

Ну, я, конечно, тут же руки разжал и на пол, а точнее, на маты, задницей и шмякнулся. С высоты в полметра. Ты, кажется, больше всех веселилась. Вот как мне потом простить тебе этот смех? Потом, когда всё наладится. Как думаешь, смогу? Смогу, наверное. Когда цели достигаешь, всё ведь меняется. Ладно, там видно будет.

Ну вот. Хламидыч, как водится, затренькал своим свистком, все замолчали.

— Горе мне с тобой, Тюля, — говорит. — Ну что, — тут же продолжает скучным голосом. — Сегодня найдётся кто-нибудь, кто искупит тюлин грех? Или, может, ты сам раскачался ненароком до силы необоримой, просто скрываешь от нас, любопытных? Нет, не раскачался? И никто за тебя пострадать не хочет, как всегда? Ну, тогда ты знаешь, что делать.

Знаю, конечно. В первый раз, что ли? Урок закончился, все пошли в раздевалку, а я остался зал в порядок приводить. Открыл пару окон, козла к стенке оттащил, маты стопкой уложил, взял у Хламидыча в каморке ведро и швабру, набрал воды, поелозил по полу мокрой тряпкой. Прислушался. Из раздевалок — ни звука, все давно по домам разошлись. Тогда я опять зашёл в хламовник Хламидыча, нашёл какой- то целлофановый кулёк, открыл дверь из спортзала на улицу, выскочил наружу, сбежал с крыльца, подошёл к трубе теплотрассы (знаешь, прямо справа от крыльца такая есть?), отогнул алюминиевую обёртку, надел кулёк на руку и оторвал добрый шмат стекловаты. Вернулся в зал, подошёл к матам, стянул верхние три-четыре на пол, а под обивку верхнего из оставшихся в стопке, через боковую прорезь, рукой в кульке, запихал стекловату. Тщательно её распределил поровнее, чтобы незаметно было. Залез сверху, попрыгал, чтобы совсем разровнялось. Опять вернул все маты в стопку, кулёк, ведро и швабру поставил к Хламидычу, закрыл окна, переоделся и пошёл домой.

Надеюсь, не тебе достанется на том мате кувыркаться. Хотя… Если тебе, мы будем квиты. Согласись, это по справедливости, милая моя?

20 ноября, среда

Ну, Матюля, конечно, отчебучил сегодня. Лично я не ожидал. Да и никто не ожидал. Когда я опять не смог собственную задницу оторвать от грешной земли больше, чем на метр, когда упал на маты, когда отполз под ваш заливистый смех и встал в строй, уткнув глаза в пол, когда Хламидыч начал свою заученную речь, Матюля вдруг вышел из строя на шаг вперёд.

— Шшшш-то делать? — спросил он.

Видишь, какая она бывает, тишина?

— Тридцать отжиманий, — сказал обалдевший Хламидыч после долгой паузы. — Ты что, правда, готов? За Тюлю? Ну, давай… Упор лёжа принять!

И Матюля принял. И начал отжиматься. Хламидыч сначала свистел, «отбивая» ритм, но потом выплюнул свисток и молча смотрел. А вы все громко считали:

—…тридцать пять, тридцать шесть… сорок три… пятьдесят семь… восемьдесят четыре…

Если бы ты знала, как я его ненавижу!

21 ноября, четверг

Нет, я должен записать всё до конца.

—Ну что, Тюля… Скажи Олегу спасибо. Сегодняшний твой грех отработан, и два следующих, авансом. Думаю, и этими авансами ты быстро распорядишься.

Плюха заржал. Он один. А Док внимательно смотрел на Матюлю, который вернулся в строй и стоял, тяжело дыша, красный, как рак.

Неужели я ошибся?

10 декабря, вторник

Да, я ошибся. Это уже очевидно. Что происходит? Объясни мне, милая моя!

Это выглядело шуткой, когда Матюля поднял руку. Людмила прям обалдела, ты заметила? А он руку тянет, уверенный такой.

— Олег? Ты хочешь? Ну давай, — проблеяла Людмила.

И он встал из-за парты и отправился к доске, и повернулся к нам и раскрыл было рот, но потом вдруг повернулся к Людмиле и спросил:

— А м-м-м-можно д-д-д-другое?

— Что другое?

— Стих. Н-н-не тот, что задали.

—Другое стихотворение? А то, что задано, ты не выучил?

— В-в-в-ыучил. Но м-м-м-можно другое?

— Конечно, конечно, можно… — совсем растерялась Людмила.

И Матюля начал читать. Начал читать стих про то, что надо молчать. Я не понял, как это, что это значит, почему молчать, там слова как-то странно соединены, сердце, звёзды, ложь, и всё время — молчи, молчи, молчи. Бред какой-то. А он, главное, ни разочка не споткнулся. Читает не торопясь, даже медленно, будто даже поёт немножко. Бледный слегка, рукой помахивает в такт, и говорит-говорит-говорит, что надо молчать.

Я вас всех оглядел, мне же с предпоследней парты всех хорошо видно. Вы чего? Что с вами стряслось? Даже Плюха сидел тихо, пасть раззявил, весь вперёд подался. Док развалился вальяжно на стуле, как обычно, но я же вижу… И ты! Ты, честно говоря, меня просто…

Ну, ты его и подставила. Я же видел. Он поначалу просто водил вокруг безумным взглядом, ничегошеньки не замечал, пока вдруг на твоё лицо не наткнулся… как на стену на полном скаку налетел:

— Внимай их п-п-п-п-п-п-п-п-п-п-п-п……….

А Плюха вдруг не заржал. Почему вокруг Матюли так много тишины? Такой долгой, протяжной тишины. Пока Людмила, наконец, не сказала:

— Садись, Олег, спасибо! Это было замечательно.

И поскорее к журналу наклонилась, чтоб пятёрку ему нарисовать. А за что? Он же даже не смог стих до конца рассказать, заика дефективный.

В общем. Я только сейчас понял. Кажется, я проиграл. Совсем. Какая-то ошибка. Книга врёт. Бесполезно. Больше не буду сюда писать.

22 марта, суббота

Не знаю, зачем. Всё же бесполезно, наверное. Но это нужно записать. Потому что я опять почувствовал. Что-то происходит. Я не знаю, связано ли это с ней. Вряд ли. Но кто сказал, что мне нужно записывать только то, что про неё!? Это моя тетрадь. Это моя книга. Не та. Та — моя главная, а эта — моя собственная.

Безумный день. А начался он ещё вчера. Обгоняю вас с Доком перед входом в школу. Слышу, как ты говоришь: «Ну и что, что он такой, он тоже наш, значит и ему надо. Традиция же». Увидела меня и замолчала. И Док молчал, только провожал меня сомневающимся взглядом. Потом, перед самым уроком, подошёл к нам (Плюха, конечно, из-за плеча торчит, мы с Матюлей за партой, руки по уставу) и говорит, на Олега глядя:

— Ну что, недоразумения наши, знаете, какой завтра день?

Матюля покачал головой. Я молчал, уставившись в парту.

— Я так и думал. Завтра у Кузьминишны день рождения. И у нас традиция: всем классом идём к ней в гости, тортики-печенья. Так что давайте, завтра на школьном крыльце.

И повернулся уходить.

— Во сколько? — пискнул я.

Док вернулся, склонился к нам и тихо сказал:

— В одиннадцать, — и Плюха, конечно, радостно ржанул.

Я пришёл в половину и долго бродил вокруг школы, поглядывая из-за угла на её крыльцо. Никого не было. Без пяти минут приплёлся Матюля. И больше никого. Я продолжал наблюдать из укрытия. Одиннадцать. Никого. Пять минут. Пятнадцать. Я хотел было пойти домой, но почему-то передумал и подошёл к Матюле.

— Здоров.

— З-з-з-дорово.

— Ну что, кажется, никого уже и не будет?

— П-п-п-похоже н-н-на то.

— Тогда по домам?

— Н-н-н-ет, — вдруг сказал Матюля, — Д-д-давай ко мне п-п-п-ойдём. — И добавил, отчаянно покраснев: — П-п-п-пожалуйста.

И я пошёл. Не потому что хотел, а потому что это могло стать хоть каким-то лекарством. Честно говоря, доковские лещи гораздо больнее плюхиных.

Оказалось, Матюля живёт в одном с тобой подъезде, только на седьмом этаже! Вот это новости.

Вошли. Квартира в точности как у нас, от входа налево — сразу кухня. На кухне сидели два мужика, суетилась матюлина мама.

— О! Сын вернулся! А ты чего так рано?! — заорал один из мужиков, поздоровее. Он сидел за столом в майке, на правом плече была татуировка, но я от порога не мог разглядеть, что там. — И друга привёл?! Вот это правильно! День рождения нужно с друзьями отмечать, а не со стариками своими.

— У кого день рождения? — захлопал я глазами.

Матюля махнул рукой, краснея и смущённо улыбаясь: «Не важно, проходи, раздевайся».

Зашли на кухню. Олег стал знакомить:

— Это папа, Алексей Владимирович.

— Дядя Лёша и никак иначе! — громыхнул тот, обхватив своей лапой мою ладонь с запястьем вместе. Оказывается, на плече у него была выколота голая тётка. Когда он двигал рукой, мышцы бугрились и тётка игриво водила жопой из стороны в сторону. Бицепс у дяди Лёши — что надо! Вот уж кто по канату и на кремлёвскую башню забрался бы!

—Это Карась, папин друг, — показал Матюля на второго, плюгавенького мужичонку, с таким морщинистым лицом, что было боязно: как бы оно не развалилось на тонкие полоски, да не облетело бы на пол.

— Карась, — сказал тот, протягивая мне руку, и я понял, что ни за что и ни с чем не обращусь к нему лично.

—Тётя Люба, — продолжил Олег, и дядя Лёша крякнул с досадой, но ничего не сказал.

Тётя Люба кивнула мне, но тут же отвела взгляд, засуетилась, стала усаживать нас с Олегом за стол, доставать из холодильника какие-то салаты, бутерброды с докторской, снимать с плиты картошку, ну, в общем, что обычно хозяйки делают, то и она начала.

А дядя Лёша налил взрослым по рюмке водки, убрал пустую бутылку под стол, посмотрел на нас с Матюлей и говорит тёте Любе:

— И пацанам налить надо. Достань там, из холодильника. Чего ты на меня уставилась? Да не водку же! Фанты, говорю, достань, пацанам налей.

Ты пробовала когда-нибудь фанту, милая моя? Знаешь, у меня прям слёзы из глаз выступили, когда я первый глоток сделал. Ты обязательно попробуй! Или вот что: я тебя угощу. Не знаю, правда, где её достать, но вот дядя Лёша же смог, значит, где-то она и бывает. Я найду.

В общем, посидели мы за столом немного. Я не ел почти, только фанту маленькими-маленькими глоточками… Потом дядя Лёша ещё одну бутылку водки достал и говорит:

— Ну что, пацаны, идите, наверное, в олежкину комнату. Чего вам тут, за взрослым столом, делать.

Мы встали из-за стола и пошли с кухни. А дядя Лёша вдруг нам вслед:

— Постой, сынок. Я ж совсем забыл, голова дырявая! Карась, давай!

Карась вскочил из-за стола, выбежал из кухни и вернулся назад через секунду со здоровенным магнитофоном в руках. Представляешь, двухкассетник японский! Sanyo! Это же Япония, да? И дядя Лёша этот мафон Матюле тут же и подарил!

— Бери, — говорит, — сынок. Мне же для тебя, ты же знаешь, я же…

А Карась крутится вокруг, хихикает и поддакивает:

— Да, Олежка, батя у тебя, конечно! Ты ж цени. А там и кассета есть. Идите, ребятки, идите, мы тут за ваше здоровье сами уж…

Мы пошли в олежкину комнату. Именинник счастливый! Конечно, сразу мафон включили. Там песни такие — я никогда не слышал, по телеку такие ни за что крутить не станут. В первой песне я слова запомнил. Кажется, так:

Есть тревога на лице
Есть магнезия в шприце
Щас она там быстро оклемается!

И песенка такая, заводная, от неё руки-ноги сами собой дрыгаться начинают. Олежка в какой-то момент схватил со своей кровати подушку и начал барабанщика изображать. А я вроде как с микрофоном и пою. Ну, понарошку. Да, как дети, но весело же!

Потом другая песня началась. Тётя Хая, вам посылка из Шанхая, а в посылке три китайца, три китайца красят яйца. Тоже весёлая песня, но на ней я уже «петь» утомился. Думаю: что дальше делать?

А у Матюли в комнате — кровать, да стол для уроков, да стул, чтоб за столом сидеть. Всё. Вот, магнитофон теперь ещё есть. На столе — учебники. И книжка одна. Я взял. На обложке: «Софокл. Трагедии». Открыл. А внутри, знаешь, такие стихи, только без рифмы. Ну, то есть, в столбик, а рифмы нет. Ерунда какая- то. Я Матюлю спрашиваю:

— Ты что, эту муть читаешь?

Он кивнул.

— И что, тебе вправду интересно?

Он опять кивнул, очень серьёзно на меня глядя. Подошёл, взял у меня книжку, открыл и начал читать. Как тогда, про «молчи», но теперь совсем по-другому. Я тебе честно скажу: я ни слова не понял. Ну, то есть, слова понятные, почти все, а о чём они — хоть убей. Но когда он их читать стал, у меня прям как от фанты, знаешь, прям вот… Да не знаю, как сказать. Ну, заплакать вдруг захотелось. А он читает и читает, торжественно так. И негромко, а каждое слово прям как молотком. Потом он, представляешь, книжку отбросил и наизусть шпарить начал. И я вдруг понял, что там вроде как несколько человек разговаривают. Олежка за одного так говорит, а за другого — уже немножко по-другому. И даже как-то по-другому встаёт. То чуть согнётся, то плечи распрямит, то руку вперёд тянет и глаза в потолок, то наоборот — в пол и совсем тихо бубнить начинает, но каждое слово отчётливо, а главное — знаешь, он ни разу не… Ну, не это самое. Как и не было никогда.

Я сам не знаю, почему, книжку, им отброшенную вдруг схватил, начал листать. Нашёл, где он сейчас читает. И когда он дочитал кусок за какого-то Эдипа, там дальше должен Хор и я, в общем, почему-то вдруг стал читать, как будто я этот Хор. А Олежка замолчал, хотя я думал, что когда Хор — то надо хором, но он молчал, на меня только смотрел, а у меня голос, знаешь, вдруг откуда-то, и я стал понимать, ну, не смысл, нет, что-то начал понимать, или чувствовать просто, а не понимать, потому что там опять ерунда какая-то, бессмыслица, наверное, хотя вот что-то же я всё равно.

Потом Матюля опять, снова я. Иногда мне за Эдипа приходилось, иногда за жену его, не помню, как звали. Я как раз за неё читал, а Олежка подошёл к мафону, нажал кнопку, красная лампочка загорелась, а он вдруг стал с себя одежду снимать, прям до трусов, представляешь? Потом простыню с кровати своей стянул, и вокруг себя намотал, как одежду эту, то ли римскую, то ли греческую, древнюю, в общем. И тут уж прям совсем как-будто по-настоящему. Он ещё одеяло из пододеяльника вытащил, пододеяльник мне протягивает. Я раздеваться не стал, застеснялся, просто обмотался и тоже вроде как стал похож, наверное, совсем чуть-чуть, но это уже неважно почему-то совсем было, просто нам нужно было вместе, вот это, не надо хором, не важно, кто там кто, как звали, нас уже никак не звали, мы просто были и слова эти, они совсем не для смысла, а для голоса, моего, его, их, всех, кто вокруг. И вдруг дядя Лёша говорит:

— Ну ни хрена себе!

Я замолчал, пришёл в себя. Оказалось, что мы стоим посреди комнаты, обнявшись. Я весь зарёванный почему-то. А в дверном проёме — дядя Лёша. Из-за одного плеча у него тётя Люба выглядывает, из-под другого — Карась. А дядя Лёша помолчал (у него тоже желваки) и говорит:

— Вот видишь, Карась… Беда какая… Ростишь их, ростишь, мужиками хочешь сделать, наследниками. А они — вишь ты, как!

— Комедианты! — хихикнул Карась.

— Да какие там комедианты! Одно слово — пидорасы!

— Лёш, да ты чего?! — охнула тётя Люба.

— Цыц, блядь! — рявкнул дядя Лёша. — Ты мне тут ещё будешь…

Он обвёл мутным взглядом комнату, остановился на магнитофоне. Тот продолжал жизнерадостно светится красной лампочкой.

— Ты чего… — задохнулся дядя Лёша. — Ты всё стёр, что ли?

— Т-т-ты же мне подарил…

— И что теперь? Теперь на отца насрать, да? Теперь на отца — с прибором? Так тебя понимать, именинничек дорогой? — заорал дядя Лёша, подскочил к мафону, выключил запись. Повернулся к Олегу.

— Не ори, у меня гости. — сказал Олег твёрдо.

Тогда дядя Лёша подошёл к нему и ударил раскрытой ладонью по лицу. Прям сильно ударил, такой жуткий звук, мне больно стало, как будто меня.

— Гостям давно пора. Загостевались, — сказал дядя Лёша, на меня не глядя.

Я сбросил с себя дурацкий пододеяльник и кинулся к выходу, начал обуваться, пальцы дрожали, шнурки никак. За мной выскочила тётя Люба. Она стояла и смотрела, как я борюсь со шнурками, а из олежкиной комнаты, очень тихо, дядь лёшин голос:

— Упор лёжа принять. Р-раз… два… три…

Я, наконец, справился, выпрямился. Восемь… девять…

— Спасибо вам огромное, — сказал я тёте Любе. Тринадцать… четырнадцать…

— Тебе спасибо, что зашёл Олежку поздравить, — сказала тётя Люба. Семнадцать… — Ой, погоди, — спохватилась вдруг она и метнулась на кухню, к холодильнику. Двадцать… — Вот возьми, угощайся, — протянула она мне бутылку фанты. Двадцать три…

Я бутылку не взял (я тебе потом как-нибудь, ладно?) и выскочил за дверь. Двадцать восемь… Дверь захлопнулась. Я кинулся вниз по лестнице, перепрыгивая каждый пролёт в два прыжка. Седьмой этаж, Четырнадцать пролётов. Двадцать восемь прыжков. Внизу, у лифта стояла ты.

— О, Тюля. Привет. А ты какими судьбами тут? У Матюли был, что ли? А почему к Кузьминишне не пришли?

— Мы приходили. К школе. В одиннадцать.

— Почему в одиннадцать? К двенадцати же! А чего такой красный? Вы что, с Матюлей поссорились?

И знаешь, впервые в жизни я увидел какой-то интерес. Интерес ко мне! И тут я сделал самое умное, что мог. Я сделал многозначительный вид и махнул рукой, мол, что с тобой, девкой, обсуждать наши мужские дела. И сказал: «пока!» и пошёл домой. И внутри у меня всё пело, потому что я вдруг понял, что опять что-то происходит, и может быть всё-таки, может быть уже совсем скоро, совсем чуть-чуть. Теперь бы только дожить до понедельника.

24 марта, понедельник

Всё получилось! Всё-таки я не зря всё это время, и мозги у меня шурупят — ого-го! как бы вы ни ржали. Я не сразу знал что делать. Просто я умею очень быстро ориентироваться в ситуации, вот в чём всё дело, моя хорошая.

Мы когда пришли на первый урок, расселись все, два места были не заняты. Рядом со мной. И рядом с тобой. Ирка то ли опаздывала, то ли вообще не придёт. И тут заходит Кузьминишна с журналом под мышкой. А следом за ней — Матюля, голову наклонил, но на левой щеке, под глазом, прям на всю скулу — жёлто-синее и сразу по классу: «ш-ш-шу-у-у», а у меня как стрельнуло, как щёлкнуло что-то внутри, и я прям руку тяну, Кузьминишна спрашивает: «Что ты, Тюленин?», и я вскакиваю, все про Матюлю тут же забыли, а сам думаю: «Только бы не запищать, только не сейчас, ну один только разок, ну что тебе стоит?», и вскакиваю, и твёрдым голосом говорю:

—Зоя Кузьминична, мы вчера у окулиста были, у меня что-то зрение стало сильно садиться, мне бы поближе к доске…

И Кузьминишна говорит:

— Ну давай, вот, к Штраус садись, раз такое дело, а там видно будет. А я уже манатки свои сгрёб — и к тебе, Матюля навстречу, а я мимо, не глядя, плюхнулся на стул с тобой рядом, замер, сердце колотится, а ты тут и шепчешь:

— Это ты ему, что ли? — и глаза круглые.

И я опять лицо такое равнодушно-многозначительное сделал, мол: понимай, как хочешь, а сам чувствую: вот-вот сознание потеряю. Дополз. Права книга. Ай да Тюля!

26 марта, среда

Оказывается, это ещё не всё. Мало сесть за одну парту, что-то ещё должно произойти. Ну, я теперь не сомневаюсь. Просто жду.

Пока что расскажу тебе историю. Сегодня, когда географию отменили и вы по домам разбежались, я остался. Сидел на подоконнике, смотрел. Тут десятиклашки пришли, у них история в соседнем. Смешные такие. Пацаны думают, что это у них усы. А у девок дойки такие, у некоторых, прямо… И тут один пацан говорит девчонке:

— Ну хватит дуться, ну чего ты! Ну прости мальчика, был не прав.

А она глазки закатывает и говорит:

—Ой, мальчика… Вы посмотрите на него. Да был ли мальчик?

И делает вид, что злится, а сама-то уже, я же вижу. И тот пацан тоже, конечно. Он к ней подошёл близко-близко, наклонился и в шею её поцеловал, а сам мне в глаза заглянул и подмигнул. А правой рукой — её за талию, и даже ниже, и я прям почувствовал, что сейчас в его руке, прям ощутил, как в своей. А она такая:

— Да ты чего, чего ты, перестань. Глянь, тут же… — И мне: — Ну, чего ты уставился? Давай, дуй отсюда!

И я встал с подоконника, кое-как портфелем прикрылся и домой пошлёпал, а они остались там, хихикать. Надо мной, наверное. Но неважно, теперь-то уж я ни за что.

31 марта, понедельник

Истеричная сука. Уродка. Ненавижу.

Хотел не писать, даже хотел тетрадь сжечь, даже вышел из дома, зашёл за гаражи, разжёг костерок. Но нет. Я запишу, пусть это будет, мне же всё равно жить, и как только если ещё раз, так я сразу открою, перечитаю, и как рукой снимет.

Сегодня наша очередь по классу дежурить подошла. Остались после уроков. Я спокоен. Верю своему мозгу, знаю, что он не подведёт в нужный момент. А нужный момент обязательно именно сегодня случится, потому что когда же ещё. Она со мной всё это время не разговаривала. Стеснялась, наверное, я же понимаю. Когда все вокруг, Док тот же. Но вот сегодня же, вдвоём, после уроков, нет больше никого.

Ну, я стулья перевернул, на парты взгромоздил кверху ножками, воды припёр. Она цветочки поливает, доску моет. Я спокоен.

И тут — надо же, дверь в класс открывается, Кузьминишна заходит, а с ней — тётя Люба.

— Ребята, выйдите ненадолго, — говорит Кузьминишна. — Сергей, воды, что ли, принеси.

— Да я уж принёс.

— Сергей! — говорит Кузьминишна, и когда она так говорит, нужно идти.

Вышли мы. Она рядом с классом осталась, а я пошёл в туалет, и правда вылил воду, и новую набрал. Вернулся. Смотрю: она стоит совсем рядом с дверью, подслушивает. И лицо у неё… Я подошёл, тихонько ведро с водой на пол поставил, тоже слушать стал.

— Жаль, конечно, нехорошо это. В конце учебного года вот срываться, Олегу не на пользу пойдёт. — это, значит, Кузьминишна вещает.

— Да конечно же. Я же понимаю, и Алексею Владимировичу говорила. А он опять за свою песню: «Не могу здесь, сезон вот-вот начнётся, тундра зовёт, задыхаюсь!». Я говорю: «Ну ты хоть о сыне подумай. Каждый год — две школы меняет, разве ж это дело!». Я ему говорю: «Смотри, у него и друг здесь какой хороший, Серёжа вот этот, что на дне рождения был!» Это ж, Зоя Кузьминична, у него впервые, у Олега, чтобы такой друг. Вы же понимаете, с его, с этим вот… А тут Сергей. И Олег всё время — только про него. Друг, говорит, мой.

— Да вот что-то я слышала, рассорились они? Кажется, даже подрались, Олег даже с синяком в школу приходил.

—Да ну что вы! — ахнула тётя Люба. — Это ж не Сергей. Это же отец его так. Он же, Алексей Владимирович, души в Олежке не чает, но вот вбил же себе в голову, что должен из него настоящего мужика сделать. И почему-то думает, что вот так надо. А мне хоть сквозь землю провалиться. Это ж всё при Серёженьке произошло.

И тут эта ебанутая сука повернулась ко мне, глаза горят, смерила взглядом с головы до пят, а потом как шарахнет ногой по полному ведру! Потом — ещё раз! Ведро опрокинулось, вода мне на ноги. Она — ещё раз, по пустому уже почти. Грохот! Кузьминишна с тётей Любой выскочили из кабинета: «Что тут у вас за светопреставление?» А она лицо ладонями закрыла и убежала. Даже портфель в классе оставила.

Я пол в коридоре вытер. Потом сходил, ещё воды набрал, в классе помыл. Тётя Люба с Кузьминишной ушли уже. Я хотел её портфель взять, ей к двери отнести, позвонить и убежать. Потом думаю: «Да пошла бы она! Мальчика выискала. На побегушках!» Вспомнилось: «Да был ли мальчик?». Закрыл класс, ключи сдал и пошёл домой.

31 марта, понедельник, позже

Сидел на кухне. Уже давно не писал, просто сидел. Не думалось ничего. Пустота. Даже не расслышал, как мама с работы вернулась. Вздрогнул, когда она сказала:

— Привет, сынок. А тебе тут посылка. Представляешь, кто-то прямо на почтовый ящик, сверху положил. Надписано — тебе. А вдруг бы кто взял? Хорошо, что я вовремя вернулась.

Она протянула мне что-то в обычной обёрточной бумаге с надписью «С. Тюленину». Я разорвал обёртку. Внутри оказался Софокл. Я открыл книгу. На форзаце простым карандашом было нацарапано куриной лапой: «А кассету я оставлю себе, ладно?». И строчкой ниже: «Матюля».

Я лениво перелистнул несколько страниц. Мёртвые буквы. Строчки в столбик. Ни рифмы, ни смысла, ни-че-го. Пустота.

Я встал из-за стола, проскрежетав табуреткиными ножками по полу. Взял книжку двумя пальцами. Подошёл к мойке, открыл дверцу под ней и бросил книжку в мусорное ведро.

— Что ты, сынок? Что-то случилось? — почти прошептала мама.

Я повернулся спиной к мойке, но на маму не посмотрел. Я почему-то не мог оторвать глаз от пола.

— Понимаешь, мамуля, — сказал я.

Почему я так её назвал? Когда я в последний раз называл её так? Называл ли когда-нибудь? Может, это была маленькая месть за «сынка»? Я не знаю. Просто:

—Понимаешь, — сказал я, — мамуля… Очень не хочется вырасти пидорасом.

И сказав это, сумел таки отклеить взгляд от линолеума, и поднял голову, и хотел посмотреть в мамины глаза, но промахнулся и уставился в окно. Оказывается, уже совсем