Каждый раз, выходя на охоту, я чувствую себя неловко. Нет, не из-за охоты самой по себе (куда ж я без неё!), а из-за ритуала, которым она начинается. И ладно, если бы ритуал кто-то мне подсунул, так нет же: сам себе навязал и мучаюсь теперь.
Когда я поднялся на Истикляль и остановился напротив книжного, солнце вовсю шпарило из зенита, так что долго ждать не пришлось. Через пару минут из соседней улочки показался мальчишка с упаковкой воды на плечах. Несмотря на тяжёлую ношу он вприпрыжку и посвистывая направился в сторону Таксима, так шустро, что я едва успел его остановить.
– Хочешь на мороженое заработать? – с ходу взял я быка за рога.
– Заработать хочу, а на мороженое или на кумпир – не твоя забота, – возразил он. – Что надо сделать?
Я протянул ему сто лир и бумажку с названием.
– Зайдёшь в книжный и скажешь продавцу, что тебе нужна эта книга. Скажешь — отец попросил.
– Нет у меня отца.
– А что, продавец об этом знает?
– А что, раз не знает, так и врать ему надо? – ощетинился он. – Стой здесь, держи воду, принесу я тебе книжку, без твоих указаний справлюсь, – и он скрылся в магазине.
Я стоял и гнал от себя надежду, что он выйдет с пустыми руками. Надежда не уходила до последнего, до того самого момента, как он вынырнул из магазина и подошёл ко мне, протягивая книгу и двадцать лир.
– Это что ещё?
– Скидка на книгу. Мне лишнего не надо, – заявил мальчишка, забрал у меня свою воду и продолжил путь к Таксиму.
А я пошёл вниз, в тенистые улочки, спеша спрятаться от солнца, потому что голова вдруг загудела и молотобойцы застучали изнутри по вискам. Я шёл, и было у меня ощущение, что Башня оседлала не загривок Галаты, а мой собственный. Вот-вот придавит к брусчатке, как жука булавкой, и буду елозить лапками, не в силах тронуться с места. Охотничек…
Я бродил долго. Пару раз останавливался, садился за столик, выпивал чаю, выкуривал сигарету, осматривался. «Нет, не подходящее место для засады», – решал почему-то и топал дальше, бесконечно сворачивая в улочки и переулки, то спускаясь к самому Золотому Рогу, то поднимаясь обратно к центру Бейоглу.
Молотобойцы поутихли, но голова продолжала гудеть, ей вторили ноги, в пояснице начал вздуваться шарик боли, так что я подумывал о бесславном возвращении домой, без добычи. Что ж, не в первый раз. Но сначала надо бы пообедать. Так сказать, отпраздновать сокрушительное фиаско. А вот и уютный ресторанчик, столики в тени. Найдётся ли у вас бутылочка-другая раки для непутёвого охотника? Вот и славно.
Я сел за столик, закурил, и углубился в меню. Через минуту принесли бутылочку раки, воду, пузатый стаканчик и ведёрко со льдом. Я оторвался от меню, чтобы поблагодарить официантку, и тут же, краем глаза, слева, увидел его. Что-то мягко толкнуло меня в самое сердце, кончики пальцев сладко заныли, немея. Это ощущение ни с чем нельзя было перепутать. Началось! Не успев толком сообразить, что в нём такого, я негромко сказал официантке: «Ещё один стаканчик, пожалуйста!» и уставился на него уже во все глаза. Он почувствовал взгляд, посмотрел мне в лицо. Я улыбнулся, он улыбнулся в ответ. Я показал ему глазами на раки, на второй стаканчик, который успел образоваться на столе, показал рукой на стул рядом с собой…
Я так уже делал один раз, в одном московском отеле, когда путешествовал по России. Вечером пил кофе за столиком в холле на втором этаже. Наблюдал, как одна за другой подходят и усаживаются в кресла проститутки, ждут клиентов. Наконец, решился и улыбнулся одной, показал ей на место рядом с собой. Она тут же перелетела, как бабочка, со своего диванчика на мой, спросила мой номер и выдала мне инструкции, как действовать. Я поднялся к себе и через пять минут она постучала в дверь. Удостоверилась, что у меня есть сотня баксов и разделась. Я лёг рядом, не раздеваясь, и разглядывал её тело. Низ живота пересекал шрам от кесарева. «Да, изуродовали девочку, изнахратили принцессу», – засмеялась она и ловко стащила с меня одежду.
Ну да ладно, та охота была удачной, но когда это было! Нужно заботиться о дне сегодняшнем и я сердечно поприветствовал его, уже усаживающегося со мной рядом и протянувшего руку к раки.
– И ты здоров будь, хороший человек, турецкая твоя душа, – пророкотал мой новый компаньон, плеснул себе в стаканчик, добавил воды и льда и тут же сделал хороший глоток мутно-белой жидкости. Скривился:
– Как же вы её пьёте, нехристи? Что ж водки до сих пор не изобрели, Менделеева вам в предки…
И выпил ещё, разумеется.
– Русский? – воскликнул я. – Так хорошо по-нашему говоришь! Давно в Стамбуле?
– Заговоришь тут, – буркнул он. – А это у тебя чего? – он кивнул на книгу, лежащую передо мной на столике. – Читаешь? Зачем же меня позвал? Говно, небось, книжка-то, а? Захотелось с живым человеком поговорить от такого чтива?
Он коротко хохотнул и налил себе ещё. Я поймал взглядом официантку и жестом приказал принести ещё раки, бутылочку побольше. Она принесла, и я заказал ей ещё и долма, изгара кёфте, айран… Мой компаньон выслушал заказ с одобрением и протянул руку:
– Лёша.
Познакомились. Лёша вытащил сигарету из моей пачки и закурил, глядя на прохожих. Потом взял книжку со стола, повертел её в руках. Тщательно сличил фотографию на тыльной стороне обложки с моей физиономией. Равнодушно кивнул, бросил книгу на столик и спросил:
– В книжке-то своей, небось, всё Бога ищешь? Или, того гляди – смысл бытия? Угадал я?
Я неопределённо пожал плечами. Уж больно издевательски у него прозвучало: «смысл бытия». Впрочем, ему моего ответа и не требовалось. Он затянулся, выпустил дым через ноздри и заговорил, на меня даже не глядя.
– Тут понимаешь ты, что… Бога не надо искать, вот в чём всё дело. Бога ведь когда ищут? Когда потеряли. Когда оторвались от Него, обронили где-то, не чувствуют внутри. Такое бывает, да. Сплошь и рядом бывает. Вот только искать не надо, потому что бесполезно. Потому что ищут-то вот чем! – он постучал себя пальцем по лбу. – Чем потеряли, тем и ищут.
Он налил себе ещё раки, не предлагая мне. Принесли еду. Он взял кёфте рукой, откусил половину, одобрительно покивал, прожёвывая, бросил вторую половину обратно на тарелку и заговорил снова.
– Ищут-ищут, а потом вдруг ба-бах: эврика! И давай на себе крестом вышивать. Или как у вас, турецких душ, принято, да? Жопу в запад, голову в песок, мол: «пали-стукали, Господи!» Да? Точно? А? Угадал я? То-то же! – восхитился он сам собой, хотя я не сказал ни слова и даже глазом не моргнул.
Он часто и незаметно для себя переходил на русский, так что я его почти не понимал. Но диктофон я включил, так что всё нормально, потом разберусь. Кажется, он не заметил. Да не заметил, конечно. Он вообще на меня внимания не обращает. Не нужен я ему совсем. Кажется, повезло и охота может оказаться удачной! Но пока надо разговор всё-таки поддержать, совсем чуть-чуть.
– А со смыслом бытия что не так? – спросил я.
Услышав мой вопрос, он вдруг захохотал, да так надолго, так самозабвенно, что аж до слёз. Глядя на него, я тоже заулыбался, хотя, вот режьте меня на этом месте, не мог понять, что тут смешного?!
– Смысл бытия… – наконец, заговорил он, вытирая слёзы. – Это специально для тех придумано, кто привык телегу в лошадь запрягать. Впряжёт, бывало, и ну её кнутом охаживать, мол, чего не едешь, дура кривобокая? Знаешь, да? Сам такой? Да ты хоть понимаешь, что это означает? Задумывался хоть раз? Или привык как попка талдычить: «Смысл жизни, смысл бытия…»? Как попка, конечно. Все вы так. Думаете, что думаете, а сами…
– Ну так расскажи, Лёша, в чём тут дело-то?
– Да в том дело, Аладдин ты наш, что никакого смысла у жизни нет и быть не может. Жизнь – это всего лишь когда где-то рубильник случайно повернули, чтоб ты задышал и лапками задёргал. Вот и дёргай себе, пока включено. Можешь так дёргать, чтобы эти самые смыслы создавать, свою жизнь ими наполнять. А можешь наполнять её бессмыслицей. Да что там – можешь даже самостоятельно рубильник в обратную сторону повернуть, чтоб все смыслы разом и закончились, туда им и дорога! – вдруг шарахнул он по столу кулаком так, что пустая бутылка повалилась на бок, покатилась и упала на брусчатку.
Вернее, почти упала. В последний момент Лёша подхватил её правой рукой и с треском водрузил обратно на столик. К нам метнулась официантка и поспешила пустую бутылку и пару тарелок убрать.
– Понимаешь, душа твоя турецкая?! Бытие и небытие. Больше ничего. Всё остальное – внутри. Внутри бытия. Вот у того, что внутри и ищи смысла, коли не лень. А по мне, так и это – грех, ибо праздность и суета сует.
– То есть, ничего искать не надо? Никогда?
– Отчего же? Надо искать, надо, и даже очень. Только действительно важные вещи надо искать, а не смыслы всякие.
– Да что ж за действительно важные вещи? Вот ты сам, ищешь что-нибудь?
– А как же?! – изумился Лёша. – Конечно, ищу. Кота.
– В каком смысле – кота?
– Да в прямом и в одном-единственном смысле. Кота. Чёрный такой, знаешь, а одно ухо – белое. Левое ухо – белое, представляешь? Весь – чёрный, как ночь, только ухо – белоснежное. Если увидишь – ни с кем не перепутаешь, он такой один, на всём свете.
– Зачем же ты его ищешь?
– Да он, сука, от нас сбежал года три (или уже четыре?) назад, а сынок мой, Мишаня, совсем без него жить не хочет.
– Так ты здесь с семьёй, что ли, обретаешься?
– Да нет, не с семьёй… – Он стрельнул ещё одну сигарету, глубоко затянулся, протяжно выдохнул (почти без дыма) и сказал: – Вижу, ты просто так от меня не отстанешь, душа твоя турецкая. Ну, слушай, коли не лень.
– Я Надюху свою очень люблю, – начал он, но тут же спохватился и всем телом повернулся ко мне: – Вот видишь, Мехмет-паша, не успел я начать историю, а уже и соврал. Что значит – очень? Ничего не значит. Просто люблю. Только её люблю, больше никого и не случалось.
Он помолчал, вглядываясь мне в глаза: понял ли? Потом словно махнул рукой, отвернулся и продолжал:
– Ну вот. Мы когда поженились, я уже не мальчик был, за тридцать ускакал. Да и она – не Джульетта годами, так что с ребёнком тянуть не стали, и через год с небольшим после свадьбы родился наш Мишаня. Золото-малыш! Вот не поверишь – ни минутки неспокойной нам от него не перепало. Проснётся, откроет глазки и смотрит перед собой, лобик морщит, а то улыбается или даже хихикает, радостно так. Подвесишь над ним погремушку какую – он и будет её день-деньской теребонькать, не пискнет.
Потом, мало-помалу, выбрался из кроватки, пополз, пошёл. И всё так же – ни тоски с ним, ни печали. Тихонький, как мышка. Какую мелочь найдёт, чтоб в руки взять можно – то и будет его занятием чуть не на весь день. Ключи, например, мои. Или там, ложку. Так повернёт, эдак, рассмотрит, отложит, снова возьмёт. Улыбается.
А я преподавал тогда, в лесопилке. Тебе не понять, не морщи лоб, да и не важно это совсем. Главное, работа мне нравилась, ходил на неё с удовольствием, а домой вообще на крыльях летел. Первое время. Мы с Надюхой, грешным делом, начали фантазировать, как отдадим своего Мишаню в садик, да в школу, как она на работу пойдёт, потому что всё равно же не весело дома день-деньской куковать, хоть и с таким-то ангелочком. А потом вместе будем в отпуск-каникулы ездить во всякие страны и веси. А потом… ну это уж совсем потом… А пока, мол, как заговорит Мишаня, так сразу в садик его.
Только он не говорил. Совсем. Никакой даже мамы-папы-угу-ага. Ничегошеньки.
Лёша снова замолк. Я налил ему раки, он кивнул, выпил. Вздохнул, ещё помолчал и наконец двинулся дальше.
– Два года исполнилось – не говорит, три – молчит, четвёртый миновал – ни гу-гу. Надюха извелась вся. Да и я, сам понимаешь, вид делаю, что, мол, «ничего, заговорит – не остановим, наслаждайся тишиной, родная!», а у самого на душе кошки скребут. К докторам попробовали, да хули с них толку, с докторов этих… И знаешь, наступила в нашем доме тишина. Как-то мало-помалу и мы с Надюхой разговаривать перестали, будто неудобно нам, будто стесняемся перед малышом нашим убогим.
Как-то раз я не выдержал и купил телевизор. Пусть тявкает, чтобы только не эта тишина, чтоб дом, милый дом, в мавзолей не превратился окончательно. Надюха сначала было выступила, но потом потихоньку втянулась, новости-сериалы. Про султанов этих ваших тоже был сериал, даже очень ей нравился. По мне, так: говно полное, а она прям полюбила, я и не возражал. Сам, каюсь, следил за перипетиями.
И вот как-то раз сидим с ней на диване, смотрим что-то по ящику, а Мишаня тут же, чуть не под ногами, на полу сидит, с отвёрткой моей играет. Я как телевизор на стену вешал, так и заленился отвёртку убирать. А он, слышь, нашёл, и забавляется. Вдруг встаёт (отвёртка в руках!) и – к ближайшей розетке. И, натурально, норовит еённое жало в розетку встремить! Мы так и обмерли. Я спохватился первым и – к нему, схватил поперёк, от розетки уволок, да и отвёртку забрал. И он не стал плакать, или там брыкаться, или ещё что. Он заговорил. И знаешь, как он заговорил? Встал передо мной, спокойный очень, глаза тёмные, лицо каменное… В общем, вот так…
Лёша встал со своего стула, сел передо мной на корточки, уставился снизу в мои глаза, набрал воздуха и:
– …перегнул находку для понедельника выпил догнать разогретый каприз выделка остро протиснулась опора постыло удобрится страшно коричневый плут растирадился…
Лёша замолчал, вернулся на стул, перевёл дыхание.
– И говорил он так шесть с половиной минут. Понимаешь, Ахмет ты мой ненаглядный? Вот так и говорил. Бесцветные зелёные идеи яростно спят без единого знака препинания как робот как автомат как даже телевизор не умеет. А наш Мишаня умеет и может телевизор научить при случае.
Так мы и зажили теперь. Я уходил на работу, Мишаня возился себе тихохонько, только Надюха теперь глаз с него не спускала. Отвёртки-то все поубирали, розетки заткнули, кой-чего ещё по мелочи сделали. А всё едино – два-три раза в день Мишаня придумывал как себе жизнь укоротить, пальцы обрубить или ещё что в таком же духе отчебучить. И только Надюха его остановит – он с ней сразу и заговаривает. Она слушает, плачет, потом головой замотает:
– Сыночек, миленький! Ну не понимаю я тебя, ну что ты хочешь? Ну скажи, скажи по-людски!
А он ей:
– …западом проклюнулся нахрап фаршированный смелый голосит январь полугелия…
Я с работы возвращаюсь – Надежда моя с каждым днём на смерть всё больше похожа. Нет, не на смерть, на лошадь загнанную. А загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? – Лёша ржанул, вытирая рукавом уголки глаз.
– Я уже домой с работы не летел. Хоть и там у меня всё разладилось, а всё лучше, чем в домашнем очаге, в котором черти кочергою ворочают. Один раз Мишаня со мной заговорил (я его как раз оттащил от стеклянной дверцы в шкафу, по которой он кулачком начал шарашить), а я… Я его ударил. Знаешь, крепко так ударил, по лицу, наотмашь, у него даже кровь пошла, вот тут – Лёша показал на правый уголок губ. Ударил я его, он умолк, но только на мгновение, вроде как не умолкал, а просто я его запятой обучил, он урок усвоил и продолжил. А в глазах – ни обиды, ни тревоги. Просто ржавый полдень хрипло исподволь висит, да и всё тут-то.
Я ужаснулся. Себе ужаснулся. Господу Богу нашему, как бы Его ни звали, грешного, ужаснулся тем паче. Сижу и пуще всего боюсь на Надю взглянуть. А она подошла ко мне сзади и мягко так по волосам погладила, как давно уж ей не доводилось. Взвыл я и выскочил из дому. Понимаешь ты меня, Алтын-бей нерусский? Понимаешь или нет, душа твоя турецкая?!
Выскочил я на улицу, что делать – не знаю. Только смотрю, а в руках у меня – сумочка, такая, знаешь… мы такие «пидорками» называем. А в ней все документы. Паспорт, военник, то да сё. Когда я её успел прихватить? Зачем она мне сейчас? Что я с ней делать собирался? Ума не приложу. Постоял, как мудак, эту сумочку разглядывая. Постоял-постоял, да и побежал, куда глаза глядят. Шибко побежал, до кровавых мальчиков в глазах. Бежал пока не рухнул на каком-то газоне позади заброшенного ларька. Пиво там раньше продавали, что ли? Или капусту-картошку? Не важно. Ларёк себе и ларёк, стёкла выбиты, ветер внутри гуляет. Только – чу! – слышу: мявкает там, внутри. Я заглянул, так и есть: котёнок. Не слепой уже, упитанный, а мамки почему-то рядом нет. То ли на минутку отлучилась, то ли и не ждать её больше, машиной перееханную. А он забавный такой! Весь чёрный, а левое ухо – белое. Представляешь? Ухо всё сплошь белое, а больше и ни пятнышка на нём. Разве бывает такое? Вот, бывает.
В общем, я его подмышку и – домой. А что? Вдруг что-то изменит найдёныш? И точно, не прогадал! Мишаня наш в котейку влюбился мгновенно. Не только не обижал его (знаешь, как дети? то за хвост, то за шкирку, несмышлёныши), но даже и не погладил никогда. Просто всегда сидел рядом с ним. Нет, не вплотную. Сто семнадцать сантиметров. Три фута десять дюймов. Это я уже потом рулеткой потихоньку померял. Как Мишка это делал – ума не приложу. Но только всегда – ровно сто семнадцать сантиметров. А может, это кот делал? А? Как думаешь? Впрочем, не важно.
Главное – Мишаня больше не пытался себя изувечить. И нам тарабарщину свою не докладывал. Он теперь её своему другу сообщал. Смех и грех, право слово. Вот они на полу в комнате, вдвоём. Три фута десять дюймов, это уж как водится. Мишка спиной к нему. Кот (подрос уже, а имя мы ему так и не выдумали), раскорячивается, чтобы хорошенько себе яйца вылизать. Мишка к нему поворачивается и объясняет, что, мол, спрячу молекулу раньше отверстия хромдиопсид выдавил отсутствием нежити. Кот и не против, знай себе яйца полирует. Мишаня улыбнётся и к своим делам возвращается. Мы с Надюхой друг на друга посмотрим, я её к себе прижму, поцелую в макушку… Как раньше, в общем.
– Что ты, аль-Рашид-оглы безмозглый, губы кривишь? – вдруг опять прервал свой рассказ Лёша. – Небось, скажешь: всё равно не райская жизнь. Да что б ты понимал, чурка стоеросовая!
Я, само собой, не только не кривил губы, но и вообще сидел не шевелясь. Чтоб не спугнуть ненароком. Вы понимаете. Да Лёша и не всерьёз это говорил. Так только, слёзы отогнать, что просились у него наружу, я чувствовал. Но вот он уже и успокоился:
– Так что пожили мы с годик вот так-то, посчастливее. Опять надежды-фантазии в нас зашевелились. Стали Мишане книжки подсовывать. Пробовали читать ему вслух, но он не позволял. А картинки рассматривал, пальчиком тыкал и даже правильно называл, что видит, ты понимаешь!? Только не хотел связывать названное в понятные истории. Но это дело наживное, думали мы. Авось оно как-нибудь…
Да только нет, не авось.
Летом дело было. Жаркое выдалось несусветно. Спасибо, мы теперь могли окна раскрывать, Мишаня больше не делал попыток на подоконник взобраться. Но то Мишаня. А кот как-то раз вдруг как вскочит, будто кипятком его обдали, на подоконник прыгнул и из окна как сиганёт! Четвёртый этаж у нас, в девятиэтажке. Но дом старый, под окном – липа раскидистая, до третьего этажа уже дотянулась, так что котяре это – плёвое дело. Он с подоконника на липу, с ветки на ветку, с ветки на ветку, на землю спрыгнул и как задаст стрекача!
Я это всё видел, потому что к окну подскочить успел. Вдруг чувствую – Мишаня за штанину меня хвать и ну наверх карабкаться! Понятное же дело! Три фута десять дюймов сломались, чинить надо, срочно! Я его схватил, к груди было прижал, но он сразу обмяк, руки-ноги плетьми повисли, будто у покойника. Я тогда руки свои выпрямил, держу его, значит, на вытянутых руках, смотрю на него, а он и говорит:
– Чур, не подглядывать, Господи!
Я Надюхе кричу:
– Держи его! Я за котом!
Она у меня из рук Мишку перехватила, и я, из квартиры выбегая, слышу:
– Чур, не подглядывать! Чур, не подглядывать, Господи! – всё злее и злее. — Чур, не подглядывать!
Я из подъезда выскочил, вокруг дома обежал, к липе той, от неё, вокруг, везде. Нету. Пропал, зараза! Я в соседнюю улочку, в переулочек, обратно, снова в какую-то подворотню… И след простыл! Вдруг вижу – хвост мелькнул, за угол соседнего дома свернул. Я туда! Догоняю. Сидит, зараза, и умывается, чистюля хренов! Я к нему, уже руку протянул – тут с неба и грянуло! Раскатисто так, мне уши заложило и, чувствую – аж земля дрогнула. Потемнело вдруг и вроде как серой пахнуло или ещё какой похожей гадостью. А котяру опять как ветром сдуло.
«Да и хер с тобой!» – обозлился я. – «Без тебя справимся. Или нового найдём. Небось…» Чего небось – не знаю, не успел придумать. Потому что уже вернулся к нашему дому. А он – как карточный сложился. Ну, не весь дом, а вот наш подъезд, все девять этажей – хлюп – и только куча мусора.
Мне потом объясняли то ли там газ то ли там что откуда говорю газ сроду у нас вот что-то такое говорили баллоны же техника но это потом уже я полез в эту кучу думаю разгребать а то три фута десять дюймов блядь да что же это чур только не подглядывать уберите свои руки на хер там же ага блядь а не лезь нелюди вы нюхом белой лечь вприпрыжку жести смелой в бок упрямо…
Лёша умолк. Он сидел, выпрямившись в стуле, подавшись вперёд и мелко дрожал, весь, от пяток до макушки. Зубы его стучали, слёз не было.
Вдруг он замер, резко повернулся ко мне, криво ухмыльнулся.
– Ну что, Саладин ты мой ненаглядный, понял теперь, чем я занят? Вижу, что не понял, да я в не в обиде: что с тебя возьмёшь, откуда в тебе понимание? А только надо мне кота найти. Понимаешь, очень надо. Я его там, у нас, искал. Всё-всё обшарил в округе, даже тот ларёк. Пока там, знаешь, документы всякие восстанавливали, пока ящики в ямы прятали, пока то, да сё, мне всё равно заняться нечем было. Не в лесопилку же, правда ведь? В общем, искал. А потом понял: нет его там, ушёл он. Не таковский, чтоб ни с того, ни с сего ускакать, как громом ударенному, а потом поблизости шлёндрать. В дальний путь ушёл, надо мне за ним.
Ну, озадачился я. Курсы какие-то окончил, НБЖС, документы всякие получил, полгода потратил, но таки устроился на какое-то судно, забороздил моря и океаны. И как только в каком порту ошвартуемся – я сразу на поиски. Где только не искал… Уж и сам не вспомню. А как-то раз прибились мы к здешнему берегу. Я как в город вышел, так сразу и понял: если не здесь, то уж и нигде. Видно же, что все коты рано или поздно к вам попадают. Иначе откуда у вас их столько, а? Свет очей моих, никогда не задумывался? А? То-то же. А ещё писатель… Смысл бытия тебе в печень…
Лёша потянулся ко мне через стол и похлопал правой рукой по плечу.
– Ладно, Сулейман. Спасибо тебе. За угощение, за разговор, за компанию. Пора мне. Видишь – солнце закатиться хочет. Время тебе жопой в запад, а мне – лицом на Босфор, в генерала Хлудова играть. Да не морщи лоб, дружище! Всё равно не поймёшь, это наша национальная забава. Удачи тебе, турецкая душа!
Он легко подскочил на ноги и так же легко устремился прочь по улице, направо от ресторанчика. Я рассчитался с официанткой, и тоже отправился восвояси. Повернул налево, туда, откуда он появился пару часов назад.
Я был недоволен. Я не чувствовал тяжести добычи. Так случается. Охота состоялась, но добыча ускользнула. Обидно: ведь совсем, казалось, уже в руках…
Я шёл, рассеянно поглядывая по сторонам. Солнце, действительно, уже опустилось совсем низко. Галата начала растворяться в сумерках. И вдруг я остановился как вкопанный. Потом, не веря себе, тому что увидел краем глаза, сделал пару шагов назад, повернулся налево.
Левое ухо его белоснежное – как маяк на чёрной скале. Больше – ни пятнышка. Сидит он здесь давно. Возможно, всегда. Я протянул к нему руку. Он потянулся к ней носом, нюхнул, потом вскочил, даже не на цыпочки, а на кончики когтей и – боком-боком, фырча и отплёвываясь – поскакал от меня прочь. Ускакал на полметра, повернулся ко мне спиной и рванул в ближайшую подворотню, только его и видели.
Кое-как я успел ухватить его тень за хвост, подтянул её к себе. Она почти не трепыхалась, когда я взвалил её на плечи и, слегка сутулясь от тяжести, зашагал домой. Недаром ещё утром, только выходя из дома, я уже знал, что нынешняя охота будет удачной!
