Прятки

Почему злые? Я же ничего. А они злые. Мама говорит, как змея кричит. Папа не смотрит и говорит. Мама страшные глаза. Мама когда ты успел. Папа что. Мама я же вижу. Папа отстань видит она. Я не вижу. Я ничего. Папа отдыхай спокойно. Мама как же отдохнёшь с вами. Почему злые? Я устала. Я буду хорошо. Я отдохну. Спрятаюсь.

Я разломил чесночный хлеб на несколько кусочков и тщательно собрал ими всю жижку из салата. Медленно разжевал, откинувшись на спинку стула. Рот наполнен десятком вкусов. Сладко-масляные орешки, тепло покусывающий имбирь, обжигающий чили, немного тошнотворного рыбного соуса, капля мёда, ещё что-то неуловимое. Ах да, чеснок из хлеба, это понятно. Но какие-то оттенки вкуса так и остались неопознанными. 

Блаженство.

Если бы не эти, столик за моей спиной. В пляжном ресторанчике полно людей, время обеденное. Но все сидят тихонько, шуршат чуть громче моря, каждый на своём языке. А эти…

Она сцепила зубы и громко шипит на своего благоверного. Тот лениво отбрёхивается. Повседневный ритуал, отрепетированный годами.

— Ну, и когда ты успел, скажи на милость?

— Что успел?

— Ну не делай невинные глазки. Я же по ним и вижу — налился до бровей.

— Отстань. Видит она… Всё же нормально. Сиди спокойно, отдыхай, наслаждайся.

— Как же, отдохнёшь с вами. Вот когда ты успел ещё пива заказать? А это что? Ну что за люди — несут арбуз, когда ребёнок ещё не поел толком. И не поест теперь. Сэньк й-у-у-у-у, кап кун ка-а-а-а… — это уже приторно-протяжно, на манер местных.

Чёрт, не дадут насладиться. Я встаю из-за столика, Алис тут же подбегает и делает понимающие глаза: “Душ?” Я киваю, как делал это уже десятки раз, и он рукой показывает мне дорогу, как делал это уже десятки раз.

Я люблю их ресторанчик именно за это. Нет, не за услужливость Алиса, а за то, что у них есть свой душ. Это мой обеденный ритуал — объесться от пуза, сжечь язык и внутренности вкусным огнём, а потом уйти под душ.

Стоя под чуть тёплыми струями, я чувствовал, как обеденная тяжесть уходит, остаётся приятная сытая сосредоточенность. Ещё немного и можно будет вернуться за столик. Алис наверняка уже вскрывает для меня ледяной молодой кокос. Чувствую, сегодня получится хорошенько поработать.

Алис — очень славный парнишка. Гастарбайтер из Бирмы-Мьянмы. Мальчишка совсем, лет четырнадцать, а пашет без устали, в отличие от остальных расслабленных разгильдяев. Языков пять знает, три европейских. Не в совершенстве, конечно. Так, с клиентами поболтать ни о чём. А вот на русский почему-то усиленно налегает.

Мама пойдёшь со мной. Мама ты сколько соков. Я отдохну. Буду хорошая. Папа отстань от неё. Папа не хочет ребёнок. Мама сильно дышит идёт. Папа поднял руку. Мальчик прибежал. Папа сказал. Мальчик убежал. Папа боится. Я же ничего. Вертилят повернулся. Флажки вверх. Холодно. Вертилят отвернулся. Флажки вниз. Тепло. На стене Будда. Я же ничего. Просто отдыхаю. Буду будда.

Выйдя из душа, я нос к носу столкнулся с ней.

— Молодой человек, не знаете, где тут туалет? Местные мне в эту сторону руками помахали, а я не… Славка?!

Я узнал её секундой раньше. Ларка-Лорка, так это ты научилась так мастерски шипеть на специально приобретённого мужа? А куда подевала губки бантиком и глазыньки с длинными ресницами хлоп-хлоп? Что сделала со своими чудными волосами? И зачем тебе такая невыносимая грудь при такой-то могучей корме? Для равновесия?

— Ларка.., — я постарался подавить настойчивую нотку жалости в голосе.

— Ага, узнал всё таки! Вот ведь нужно же было уехать на край света, чтобы встретиться, да? Двадцать пять лет, Славка! Четверть века! Ну, рассказывай. А нет, погоди. Жди меня тут, я быстренько. А потом поболтаем. Эх, Славка, милый Славка… 

И она, сделав томные глаза и скривив рот в кокетливой, видимо, улыбке, скрылась в туалетной кабинке.

Эту ножку так. Эту ножку так. Эту ручку так. Эту ручку так. Другой дядя пришёл сел близко. Мальчик принёс папе воду. Очень маленький стакан. Папа боится. Папа льёт воду в пиво. Мальчик смеётся. Идёт к другому дяде. Другой дядя не хочет кушать. Другой дядя заказал еду. Я отдыхаю. Другому дяде жарко. Папа показывает другому дяде пиво. Другой дядя кивает не улыбается плачет лбом. Делаю глаза маленькие. Вижу другое. Вертилят не делай флажки. Вот так. Хорошо. Прятаюсь.

Ларка выплыла из туалета так прилежно грациозно, что я чуть не расхохотался. Она поняла выражение моего лица по-своему, разулыбалась вовсю, схватила под локоть и потащила обратно под навес со столиками.

— Да, туалет тут, конечно, специфический. Ну, рассказывай! Давно ты здесь?

— Четвёртый год.

— Ни фига себе! Свалил, что ли? А чем занимаешься?

— Да вот живу, как могу.

— Да что ты как неродной?! Ладно, давай сядем спокойно, выпьем, поболтаем. Сейчас я тебя со своим охломоном познакомлю.

Она кивнула в сторону их столика и вдруг замерла. Потом завопила истошно, выпустив мою руку и вся подавшись вперёд:

— Лёшка! Ну куда ты смотришь? Ни на секунду оставить нельзя! Она же опять!

Лёшка оказался нормальным на вид мужиком, с добродушной раскрасневшейся физиономией и средних размеров пузом. Услышав ларкин вопль, он сначала затравленно зыркнул на неё, а потом уставился на девочку лет четырёх-пяти, сидевшую рядом с ним на скамейке у столика.

Девочка замерла в позе Будды, с почти закрытыми глазами и полуоткрытым в улыбке ртом. Из уголка губ на подбородок стекала тоненькая струйка слюны.

Вижу другое. Вот здесь тепло. И ручки тёплые очень. И ножки тёплые очень. Голове хорошо холодно. Они внизу. Я теперь большая. Я теперь хорошая. Почти отдохнула. Мама сильно кричит вижу не слышу. Папа молчит не слышу. Другой дядя не хотел кушать скушал. Позвал мальчика не слышу. Мальчик пришёл. Другой дядя отдал мальчику деньги. Другой дядя быстро ушёл. Надо ещё. Спрятаюсь лучше.

Ларка села за столик по левую руку от девочки и уткнулась лицом в ладони. Лёшка сидел справа от девочки, виноватый до невозможности. Девочка никак не реагировала на происходящее. Я не знал, что делать. Так и стоял перед этой странной троицей, переминаясь с ноги на ногу. И откуда вы взялись на мою голову!? Такой день насмарку! Эх, грехи наши тяжкие…

— Понимаешь, Слав, — заговорила Ларка сквозь всхлипывания. — Я уже не знаю, что делать. Один бухает бесконечно. Другая в Будду влюбилась. Не надо ей ни мамы, ни папы, ни моря, ни сказок, ни игрушек. Лишь бы Будда рядом был. Благо, здесь шагу ступить нельзя, чтобы на этого чёртового Будду не наткнуться. Это она уже в третий раз. В первый раз я испугалась жутко. Ты вот потрогай её, потрогай.

Я нагнулся над столиком и прикоснулся к руке девочки, чуть пониже плеча. Обычная рука. Немного горячая.

— Да сильнее потрогай, не бойся. Толкни.

Я слегка толкнул двумя пальцами. Потом толкнул сильнее, уже всей ладонью. Крошечная фигурка не шелохнулась. Моя ладонь ощутила непреодолимое препятствие. Тёплый камень.

Мамин друг трогает не может. Я очень большая очень хорошая. До неба уже. Солнышко близко. Кремом не мазали. Солнышко не кусай. Мама рядом внизу. Папа рядом внизу. Мамин друг рядом внизу. Мальчик рядом внизу. Другой дядя далеко внизу. Самолёты взлетают. Внутри люди смотрят из окошек на море. Самолёты садятся. Внутри люди смотрят из окошек на море. Смотрю на море. Гремит и шампунь. Медузки кусь-кусь.

— Лар, да ничего же страшного, — подал голос Лёшка. — Ты же знаешь, сейчас пройдёт. Посидит, встанет, пойдём на море. А через неделю домой вернёмся — она и забудет этого Будду своего. Где его там у нас найдёшь? Ты бы нас лучше познакомила. Неудобно же. Вы садитесь. Я — Алексей, — тараторил он всё быстрее и увереннее, усадил меня за столик и поднял руку, подзывая Алиса.

— О, повод нашёл! Глянь на рожу свою. Она ж красная уже, как огнетушитель. Кондрашка тебя хватит на этой жаре, допьёшься, — устало проговорила Ларка, отнимая ладони от лица.

Кажется, Лёшкины слова её немного успокоили. 

— А зачем они вентилятор выключили? Жара же. Пусть включат.

— Хе-х, рожа красная… Ты не видела, какой тип сейчас отсюда вышел. Не видела? Индус какой-то, кажется. Так потел, я думал, все тут утонем, в поту его. Лицо серое, глаза бегают, руки дрожат… Болеет человек, думаю, заразит нас какой-нибудь гадостью…

— Вентилятор, говорю, зачем выключили?

— Да не выключали они. Сломался. Ну вот, — продолжил Лёшка, обращаясь уже ко мне, — заказал этот индус огромную миску, рис там, овощи всякие, соуса много, креветки-кальмары. В общем, нам на всю семью хватило бы. А он как набросится на этот рис, в две минуты слопал всё, до крошки. Ну, думаю, больной человек так жрать бы не стал. Просто проголодался, видно, вот и… О, да он рюкзак свой забыл.

Лёшка встал со скамейки, шагнул к соседнему столику, наклонился и взял оставленный рюкзак за лямку. Я знал, что уже поздно, и промолчал.

Солнышко теперь моё. Можно взять. Отнесу покажу маме. Скажу не устала теперь. Мама будет рада. Иди сюда солнышко. Не кусай. Не надо. Зачем??? Солнышко! Больно!

Звенит в голове ужасно. И бок болит. Рёбра сломались? На мне стол лежит. Хорошо, что столы здесь не пластиковые, а деревянные, тяжёлые. Лучше тяжёлый стол в рёбра, чем… Выбрался из-под него. Как же мучительно звенит в голове! Кругом столы-скамейки перевёрнутые, а между ними — тела, тела, тела. И обрывки тел. 

Сколько здесь народу сидело? Человек тридцать? Время-то обеденное. Все столики заняты были. Алис шевелится. Это хорошо, он славный. Ларка лежит, кровь с песком смешалась, коркой покрывает всё лицо. Девочка стоит перед ней на коленях, тянет за руку, монотонно бормочет:

— Мама, вставай. Я отдохнула и уже не прятаюсь.  Мама, я уже хорошая, большая, как вы.

Переводит дух и опять:

— Мама, вставай. Пойдём искать папу. Он спрятался.

Не надо бы нам здесь оставаться. Кто знает, что там ещё. Я, шатаясь, подхожу к девочке, беру её на руки. Шатаясь, иду в сторону моря. Она секунду смотрит мне в лицо, а потом начинает пронзительно визжать. От неожиданности и острой боли в висках я разжимаю руки и хватаюсь за голову. Девочка падает на песок, на четвереньках бежит обратно, к Ларке.

Я устало сажусь, где стоял. Сквозь звон в ушах всё отчётливее проступает вой сирен. Приближается, всё громче и громче. Спешат помочь. Хорошо, что есть кому. Среди обломков и кислой вони взрывчатки уже копошатся несколько человек. Осторожно ощупывают себя, обалдело смотрят по сторонам, гладят лежащих по плечам и лицам. Плачут. Каждый на своём языке.

Всё, в ушах больше не звенит. Теперь я слышу только вой сирен. 

А ещё над этим воем, над бескрайним шелестом моря, до самого неба, до самолётов и солнца — бесконечный отчаянный крик:

— Мама, я больше не будда!