Когда со мной случился «Лавр» Водолазкина? Год назад? Два? Не раньше. Помню ощущение сытости после прочтения. Много чего помню, но ощущение сытости — первое, что приходит в голову, когда вспоминаю «Лавра».
И вот пришло время моего «Авиатора». Сытости нет и в помине. Ощущение, что по мне (и внутри, во мне) елозили наждачкой, что-то мягко при этот приговаривая, почти шёпотом.
Это одна из самых страшных книг, что я читал в жизни. Возможно, это кому-то покажется неожиданным: с чего вдруг? Но я не о книге, я о своих ощущениях от неё. Пока читал — не раз вспомнил зверскую «Раскрашенную птицу» Косински. Такой же липкий ужас я испытывал только когда читал её, да ещё впервые увидел «Иди и смотри». Но там — о войне, а здесь?
Давайте скажу крамольное.
Готовы?
Совсем не важно, было ли на самом деле то, что сейчас описывается как «ужасы сталинского террора». Понимаете? Пусть этого никогда не было, и всё, что мы слышим и видим на эту тему — злобный миф ебанутой демшизы. Пусть так, дело ведь совсем не в этом. Главное, чтобы этого никогда не случилось. Любой, самый крошечный шажок в этом направлении — огромное преступление. Вот что нужно понять.
Ну, а про то, что «ничего такого никогда не было» вы мне как-нибудь в другой раз расскажете. А я расскажу, как в своих геологических экспедициях останавливался в бывших точках «Дальстроя» (филиал ГУЛАГа) и что я там видел. С какими людьми разговаривал, тоже расскажу, но как-нибудь в другой раз, сейчас не об этом.
Ещё, читая «Авиатора» неоднократно вспоминал… «Доктора Живаго». Неужели опять неожиданно? Один из персонажей Пастернака — это русский язык, который переживает вполне драматические изменения, от великого «Шли и шли и пели «Вечную память»» к каркающе-сбивающемуся языку эпилога. Помните?
Летом тысяча девятьсот сорок третьего года, после прорыва на Курской дуге и освобождения Орла, возвращались порознь в свою общую войсковую часть недавно произведенный в младшие лейтенанты Гордон и майор Дудоров, первый из служебной командировки в Москву, а второй оттуда же из трехдневного отпуска.
В «Авиаторе» русский язык тоже участвует очень активно. Неоднократно отмечается, что Платонов говорит (пишет) не так, как нынешние. Поначалу. Ближе к концу это различие с нынешними начинает стираться.
И вот если взять полотно Живаго, продлить его до девяностых годов, а потом скомкать так, чтобы хронически разные места соприкоснулись друг с другом — мы получим форму, чем-то напоминающую «Авиатора», вот о чём думалось, пока читал.
И «Цветы для Элджернона». При чём тут они? А тоже вот такое путешествие с обязательным возвращением. Только Чярли вкусил от древа познания добра и зла, потаскался везде с томиком Мильтона, а потом вернулся восвояси в свой прекрасно-уютный мирок идиота. У Платонова путешествие другое, с другой совсем целью, но с очень похожим финалом. Иди и возвращайся.
А ещё думал не о книгах.
Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит Ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе.
Ин. 11:39
А вот как бы так сделать, чтоб не начать смердеть за годы до положения во гроб? Вот ведь вопрос. Об этом ли «Авиатор»? Не знаю. Я ведь не о книге, а о своих от неё ощущениях.
